Эльфы и парадоксы
ЭЛЬФЫ И ПАРАДОКСЫ
Все изучавшие английский фольклор убеждались, что поэтическая фантазия этого народа развивалась по каким-то загадочным и ни на что не похожим законам. У англичан никогда не было своих сказок или народной демонологии, не было и такой разработанной мифологии, как у германцев. Можно сказать, что именно традиционные сказочные образы, образы стихийных духов для жителей этих странных островов нетрадиционны (и даже обычные детские сказки в культурный период просто переводились из сборников Перро и братьев Гримм). Зато чисто английским был мир эксцентрических, намеренно безумных песенок и стихов, вдохновивших впоследствие Кэрролла и Эдварда Лира. И чисто лирическая струя в народной поэзии, которой, как и повсюду, следовали романтики, принимала форму баллады — драматического поэтического повествования, всегда композиционно замкнутого (в этих глубоко музыкальных маленьких трагедиях нет ничего напоминающего фрагменты забытого эпоса). Вероятно, в английской поэзии эпического начала или совсем не было, или оно стояло на втором месте. Недаром собиратель артуровских легенд Т.Мэлори удивлялся, почему о подвигах короля Артура столько писали французы и итальянцы и нет ничего по-английски, хотя он ведь был правителем бритов. Но в этом нет ничего удивительного: все эпические легенды, в частности, о Граале и Персевале, о Тристане и Изольде, Мэлори пришлось восстановить уже в XV веке, вероятно, по французским и провансальским источникам. Это еще раз подтверждает, что традиционной у Кэрролла оказывается именно "грамматическая", присоединенная в точке "внешнего" эпоса, сказка.
Можно сказать, что в истории английской культуры связь между эпическим и музыкальным (между двумя сторонами зеркала) преобразуется. До сих пор геометрические аллегории, которые лежали в основе наших рассуждений, четко разграничивались между эпическим, то есть лишенным внутренней структуры, не содержащим конца в качестве архитектурного элемента, и "музыкальным", трагическим началом.
Самая суть эпического начала в том, что оно допускает рапсодический элемент, но не в тех случаях, когда речь идет о маленьких трагедиях вроде "Прекрасной Энни" (в известном переводе С.Маршака "Трагедия Дагласов") или, причисляя к английской поэзии близкую ей южношотландскую, каком-либо из вариантов баллады о Томасе Лермонте (Томасе-стихотворце). Сказанное, впрочем, не относится к кельтской поэзии, в высшей степени богатой преданиями, украсившими творчество вдохновителя "Ирландского возрождения" У.Б.Йитса.
Интересно, что традиционно-сказочные эльфы и феи кельтских сказок (и именно в этом особенность "двойной" сказки о Сильви и Бруно и всей вообще поэзии Кэрролла) в английской поэзии, например, в "Сне в летнюю ночь", преображаются в причудливые, почти пародийные персонажи. Честертон писал, что русалок и эльфов видят не поэты, а простые люди. Об эльфах Шекспира этого не скажешь; его мир изысканно культурен. Да и то пространство, куда уходят из "железнодорожной сказки" Сильви и Бруно, более напоминает некий фантастический вариант Оксфорда, чем Авалон (остров фей кельтских сказок).
Именно поэтому Шекспиру было так легко найти музыкально-поэтический элемент своих трагедий в народных эксцентрических балладах (вспомним, например, "Песни Тома О'Бедлама", воспроизводимые Эдгаром в "Короле Лире", или же песни Офелии). Мифологические же образы и сюжеты он брал из исторических хроник или из итальянских новелл, то есть мифология у Шекспира оказывается чуть ли не более искусственной, чем собственно трагические замыслы (это другая сторона зеркала, говоря словами Честертона). Всякое подлинно бессмертное произведение возникает из сочетания музыкального (композиционно замкнутого) образа и мифологического образа, для которого характерна незыблемость, независимость от культурно-исторического контекста. Однако независимость, изолированность музыкального образа совершенно другого происхождения: он независим, поскольку подчинен законам внутреннего развития. Как сказал Пушкин: "Какова Татьяна? Представьте, вышла замуж!" И самая суть великого произведения, вероятно, и состоит в переводе "вечности" на язык "суверенности", то есть эпоса на язык музыкальности.
Замечательно, что в истории живописи немало места занимают поиски естественного языка видимых образов. Это, в известном смысле, возвращение к утраченной невинности, к языку, не нуждающемуся в ухищрениях грамматики, для которого говорить ни о чем (о "глокой куздре") не сложнее, чем говорить что-то.
Добавить комментарий