Скажите, профессор, может ли быть так, что ваши целебные средства непереносимы для страха и ужаса, и страх и ужас сами покидают моё тело, чтобы избежать нетерпимого для них действия целебных средств? Или, может быть, целебные средства разрушают ужас и страх, они не уходят из меня, а просто распадаются на мелкие части. В этом случае я тоже не буду чувствовать страха.
— Обе ваши гипотезы правомерны, — сказал я. – Какой бы вы отдали предпочтение?
— Я всё время окружён людьми. Если бы ужас покинул моё тело, то я мог бы заметить проявление ужаса в ком-нибудь из окружающих, а этого не было. Скорее, они всё-таки разрушаются на мелкие части, которые уже не могут оказывать на меня действия.
— Вы разговаривали с другими людьми, у которых был ужас или страх?
— Да, конечно.
 

Так в начале 20-х годов прошлого века женщины-эскимоски собирали топливо для жилищ.
Фото с сайта.

— А что думают они?
— Они с самого начала думали не так, как я. Для них тревога, страх, ужас, паника были делом рук каких-то враждебных сил, находящихся за пределами их тела, поэтому они и пытались укрыться в тундре. Но я с самого начала понимал, что это во мне и поэтому спасаться бегством бессмысленно.
— Я говорил со многими заболевшими, и никто из них не говорил, что напряжённость, тревога, страх, ужас находятся внутри них. И после того, как целебное средство убирало эти явления, они придавали большое значение тому, чтобы страх и ужас не проникли обратно в их тело.
— Я с самого начала считал, что эти явления внутри меня.
— У вас есть какое-нибудь представление о том, почему только вы решили, что эти явления внутри вас?
— Во мне есть какая-то особость, — сказал Ыкалук. – Вы не обратили внимание, на то, что у меня лицо отличается от лиц моих братьев-эскимосов?
— Да, обратил. И как вы это объясняете?
— Я помню своего деда и своего прадеда. При их жизни не могло произойти ничего такого, что изменило бы мою наследственность.
— Вы что-нибудь знаете о наследственности?
— Немного. Я не достаточно образован, чтобы читать специальную литературу, мне пришлось ограничиться научно-популярной. Но и этого достаточно, чтобы понять, что один человек без каких-либо записей его предков не может изучить даже ближайшую наследственность. В популярных книгах, которые я читал, к ближайшей наследственности относится 12 поколений. На протяжении этих 12 поколений в мою наследственность был внесен необычный ген. Но никто уже не помнит тех времён и никто не может мне сказать, каким образом это произошло. И вот сейчас подтвердилось, что эта особость касается не только лица, потому что у всех заболевших, а я всё время считал и считаю сейчас, что это болезнь, существует единое мнение, что тревожные явления, явления страха и ужаса насылаются на них извне, в то время как я сразу понял, что всё это находится внутри меня. Мои соседи не сделали попытки избавить меня от ужаса. Но они привезли меня сюда и это уже было хорошо, потому что здесь, как вы помните, ужас пропал сразу во время первой беседы с вами. А потом ваши целебные средства уменьшили страх и сделали его очень редким. С таким маленьким и редким страхом можно жить. Но я хочу быть совсем здоровым, и это тоже различие, потому что люди, с которыми я разговаривал, говорят, что у них остался только маленький страх и что их можно отпустить домой потому, что с таким страхом можно жить. Поэтому я думаю, что различия в характере лица это только одно из проявлений моей особости. Я не подчёркиваю этого, если живёшь среди людей и хочешь быть им братом, не нужно подчёркивать то, что тебя от них отличает. Но для себя я всё-таки думаю, что в мою наследственность когда-то до 12-го поколения был внесен иной ген.
— То, что вы говорите, интересно, — сказал я, но для лечения это особого значения не имеет. И тревогу, и страх и ужас мы сумеем устранить и у вас и у других больных, которые находятся под нашим наблюдением, хотя они и считают, что их тревоги страхи и ужас насланы на них извне.

Магаданский Стоунхендж.
Фотограф – Магадан.

— Да, — сказал Ыкалук, — я в этом не сомневаюсь. Меня интересовало только в чём ещё могут проявиться особенности моей наследственности.
— Они могут вообще больше не проявляться. Во всяком случае, нет никаких оснований думать, что они проявятся каким-нибудь нежелательным образом.
— Я верю вам, — сказал Ыкалук, — мне не нужны никакие новые отрицательные переживания.
Во время этой беседы в комнату вошёл Калачёв и тихо сказал мне:
— Звонил Селезнёв. Он просит вас приехать, как только у вас будет такая возможность.
Я кивнул, а Ыкалук, который молчал пока звучала тихая речь Калачёва, снова заговорил.
— Ведь вы уезжаете? – спросил он меня.
— Да, — ответил я, — я улетаю завтра вечером.
— Мне сказали, что при моём состоянии мне незачем находиться в больнице и что долечить меня можно дома.
— Вероятно, это так и есть, — сказал я.
— Но маленький страх у меня ещё иногда появляется, хотя и редко. Если бы вы были здесь, я бы решился уйти из больницы, потому что ужас и страх боятся вашего голоса. Но вас не будет и когда вы уедете, мой страх может усилиться. Если это возможно, я хотел бы побыть в больнице ещё неделю, может быть 10 дней уже в ваше отсутствие. Тогда это будет ситуация, которая была у меня до того, как я с вами познакомился, и только тогда можно будет судить, как в действительности выглядит моё состояние. Так можно ли мне остаться в больнице?
Я обернулся к Калачёву, и он сказал мне:
— Если вы считаете это целесообразным, мы можем его оставить ещё дней на 10, перегрузки сейчас нет.
— Я считаю это целесообразным, — сказал я, — его доводы вполне логичны. Если ужас исчез в течение нашей первой беседы, а после повторных бесед маленький страх исчезает на длительное время, то это можно расценить как психотерапевтический эффект моего присутствия. В стационаре вы сразу увидите, отмечается ли рецидив старой симптоматики, или может быть появится какая-нибудь новая и у вас будет возможность сразу вмешаться.
И тут Ыкалук сказал:
— Новая симптоматика уже появилась. Конечно, я не специалист, может вы не будете считать это симптоматикой, но во всяком случае, появились вещи, которых раньше не было.
— Вы можете рассказать об этом подробнее? – спросил я.
 

Медведи, даже бурые, легко перемещаются по льдинам.
Фотограф – Магадан.

— Да, я всё время думал, что это нужно рассказать вам подробнее. У меня редко бывали сновидения. Сейчас сновидения у меня появляются каждую ночь. И это особые сновидения. Мне кажется, их можно назвать сновидения-воспоминания. Во сне, или может быть в полусне я видел, что я со своей матерью сижу в иглу на моржовых шкурах. И в иглу входит человек одетый как эскимос, но лицом совсем не похожий на эскимоса. Это взрослый человек, а я ещё мальчик, мне 8 или 10 лет, и мать говорит мне: «Посмотри внимательно, этот человек – твой отец». «Этого не может быть, — сказал я, — мой отец Анука». «Нет, — сказал мать, — Анука отец трёх твоих братьев и одной сестры, и поэтому он по праву глава нашей семьи. Но тебе он не отец. Ты единственный мой сын, у которого отец пришелец из стана белых людей. Посмотри на себя в зеркало и посмотри на своих братьев, и ты поймёшь, что я тебе только что сообщила правду о твоём происхождении. Раньше ты был слишком маленьким для этого, а сейчас ты уже можешь перенести такое известие. Мы все подвластны судьбе, и поэтому надо сказать было тебе именно сейчас, потому что потом может не быть такой возможности». Я проснулся, но проснулся я странно. Я уже не спал, но некоторое время видел в палате свою мать и того человека, которого она назвала моим отцом. Потом это видение исчезло. А вчера мне приснилось, что вместе с этим новым человеком я строю байдару, и он говорит мне: «Это очень важная байдара. На ней ты можешь уехать хоть на Аляску, хоть в Канаду, и никакая пограничная охрана не будет тебя останавливать. Это был последний сон-воспоминание, потому что я видел его в последнюю ночь. Я не знаю, что это значит, и значит ли что-нибудь, но может быть это значит, что чуждый ген появился во мне не 12 поколений назад, а вот сейчас, когда я должен был родиться. Что вы мне скажите, надо ли мне придавать значение этим снам-воспоминаниям? Таится ли в них какая-то угроза или может быть наоборот, они принесли с собой добрые предзнаменования?
— Мы это увидим, — сказал я. Я завтра улетаю, а Валерий Фёдорович остаётся здесь. Он очень опытный врач и он здесь главный, поэтому он разберётся в том, что происходит и отдаст распоряжения, что нужно с этим делать.
— Это хорошо, — сказал Ыкалук. – И он добрый человек, он сразу согласился оставить меня в больнице на 10 дней, хотя это было просто моё желание.

Продолжение следует.

Posted in Без рубрики