Donate - Поддержка фонда Ф.Б.Березина

Атомизм и теоретическое мышление

К предыдущему

Два времени

АТОМИЗМ И ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ

Идея единой реальности явно не согласуется с учением атомизма, сводящего свойства тел к их сущности, тогда как теоретическое мышление эти свойства вводит извне. Вероятно, этим и можно объяснить тот факт, что в философии Платона математика играла огромную роль, в то время как античные материалисты либо математику полностью игнорировали, подобно Эпикуру, либо, как Демокрит, пытались создать математику чисто атомистическую (и чисто фиктивную). Во всяком случае, нельзя не видеть нечто характерное в том, что, вероятно, одно из величайших открытии в математике — открытие иррациональных чисел — оказалось равно убийственным для пифагорейских мистиков, видевших в отношениях интервалов закон небесной гармонии, и для атомистов, по мнению которых рациональность всех чисел была свидетельством их атомной структуры.

В этом отношении характерна история Бруно и Галилея. Замечательно, что оба они извлекли из учения Коперника разные вещи. Для Галилея система Коперника была исходным пунктом при построении вполне теоретической схемы движения небесных тел, в то время как для Бруно его учение обернулось сказкой о множественности миров. И замечательно, что Бруно глубоко чувствовал несовместимость банальной мифологии и математического подхода. Ведь математика как раз игнорировала сущность тел, а для чуждого теоретическому мышлению Бруно математика была именно враждебна мифологии, неразрывно связанной в его сознании с атомизмом.

Иначе говоря, Галилей ясно видел, что его система — лишь часть реальности, для Бруно же она была всей действительностью. Отсюда — ее явно банальный характер.

Поэтому для Галилея и было так просто объясниться с умными и просвещенными инквизиторами, подобными кардиналу Беллармино. Они были людьми единого типа мышления, то есть в сущности — теоретики, допускающие возможность последовательной логической игры, в то время как энтузиасты, подобные Бруно, именно отвлеченность и теоретичность отвергают. В их содержательном мире ничто не может быть вырвано из контекста. Поэтому то, что для Галилея было чем-то от него не зависящим (научная истина), для Бруно было человеческой проблемой.

Столкновение двух типов мышления особенно наглядно проявилось в так называемой "Наугеймской дискуссии", когда нацисты объявили "неарийской" теорию относительности, и в преследовании в Советской России генетики. И в том, и в другом случае Галилей, образно говоря, стоял перед трибуналом, в котором заседали идеологические соратники Бруно. Это особенно ярко проявилось на примере Лысенко (в "Наугеймской дискуссии" против Эйнштейна выступали не только псевдоученые, но и, как говорил Т. Кун, связанные старой парадигмой подлинные ученые ("Structure of scientific revolution"). Позиция Лысенко по самой сути враждебна теоретическому мышлению, извращающему естественную реальность. Понятно, что подлинные ученые, подобные Галилею, могли легко договориться с умными и образованными клириками, как, например, с кардиналом Беллармино, для которого ясно было различие между чисто релятивистским мышлением и онтологией, в то время как энтузиасты, подобные Бруно или Лысенко, как бы останавливаются на первой стадии научного исследования. Поэтому слова "о действительном движении Земли", из-за которых, как известно, над Галилеем собрались тучи, кажутся им наиболее существенными в описании системы небесной механики. В то же время для Галилея как для теоретика стала вполне очевидна несущественность — с научной точки зрения — вопроса об "истинном движении". Поэтому он легко отказался от этой формулировки.

Тургенев заметил в одном из своих стихотворений в прозе, что никто не станет радоваться из-за того, что сумма углов любого треугольника равна 180 градусам. Но дело в том, что это не истина, а условность. Мы знаем связь постулата о параллельных с другими свойствами фигур. Сама же аксиома нам безразлична в том смысле, что бессмысленным является самый вопрос о ее истинности. Именно поэтому Галилей и не мог "бороться" за свою теорию.

Он не стал бы жертвовать собой ради выбора системы отсчета, так как мыслил релятивистски, тогда как для чуждого научного мышления Бруно этот вопрос казался решающим. А поскольку Бруно был всецело во владениях "банальной сказки", то есть для него "смысл" был всегда связан с контекстом, он и полагал, что жест (согласие или несогласие) существенен для небесной механики. Ведь ему не было знакомо понятие логического исчисления, связанного правилами игры, в котором результат не во власти автора.

Недаром Эйнштейн заметил по поводу процесса Галилея: "Разве я стал бы спорить об общей теории относительности? Ведь теория тяготения сильнее меня". Но в области псевдонауки (как и в области паралитературы) такой взгляд на вещи невозможен. Неизъятость литературной линии из контекста, характерная и для "банальной сказки", сводит теоретическую ситуацию к психологической, вносит в науку чисто человеческие элементы. В этом отношении, как ни странно, оказываются поразительно близкими позиция Гете в его полемике с ньютонианцами и точка зрения Лысенко. Дело в том, что и Веймарского олимпийца глубоко раздражала позиция ученых, пытавшихся заменить живую, "естественную" природу искусственными образованиями. Так, монохроматическое излучение в природе не существует, но его можно получить с помощью приборов (Гете особенно раздражал спектрограф, активно навязывающий какую-то свою реальность, то есть чуждое нам пространство состояний). Его идея прафеномена также была связана с рассмотрением сути вещей, и ему была чужда сама мысль о том, что наука исследует не природу вещей, а предпосылки знания, то есть отношения объектов. В этом смысле замечательно, что Мендель открыл, оказывается, законы наследственности не эмпирически, изучая широкий класс объектов и их наследственность. Напротив, его теория построена на частном примере (цветке гороха), на котором из-за его простоты законы наследственности проявляются особенно наглядно; соотношения доминантных и рецессивных признаков приняли ясную математическую форму. Отсюда следует внеэмпирический характер установления законов природы. В этой связи видна двойственность ситуаций открытия и обоснования. Непосредственное созерцание природы действительно не нуждается в искусственных упрощенных примерах, подобных кораблю Галилея. Но теоретическую конструкцию, всегда обладающую отрицательным характером, нельзя построить вне искусственной ситуации. Это связано с тем, что обоснование исходит не из свойств вещей, а из отношений между вещами. Поэтому оно выводится внеэмпирично. Мы лишь ищем реализацию отношений, типичных для всякого возможного теоретического исчисления (способного как и всякая логическая система к автоматическим следствиям). В этом отношении теоретическое исчисление связано не с открытием (не с наблюдением природы), а с реализацией отношений между объектами, хотя бы и в предельно уникальной ситуации.

В этом смысле теоретическая наука связана не с расширением, а наоборот — с ограничением возможностей человеческого духа. Все эти поиски уникальных констелляций весьма напоминают герметические науки, такие как астрология или алхимия. Разумеется, в современной теоретической физике такие поиски уникальных констелляций (например, изучение следствий четырехмерное™ группы Лоренца, выделяющей специальную теорию относительности из близких теорий) будут вестись на современном научном уровне. Замечательно, что и в прошлом веке радикальные мыслители, боровшиеся "за свободу человеческого разума", ощущали несовместимость этой свободы с холодной наукой, искажающей реальность. Поэтому ненависть немецких фашистов к "еврейской физике" имела длинную предысторию. В основе лежит философия "естественного разума", впервые обоснованная в XVIII веке во Франции и получившая развитие у младогегельянцев и Фейербаха. И, конечно, не случайно, что на этой почве развились такие, казалось бы, противоположные философии, как марксизм и ницшеанство.

В дальнейшем обе философии обрели официальное признание в рамках двух диктатур и оправдывали систематическое преследование науки, травлю теории относительности ("Наугеймская дискуссия") и научной генетики (преследование "менделизма" в Советском Союзе). В этом смысле ненависть нацистов к "еврейской науке" можно объяснить не только как проявление типичных для них зоологического расизма и демагогии, но и как неприятие людьми обыденного мышления теоретической мысли, всегда содержащей идею "зеркального царства", то есть изъятости. Иначе говоря, эти люди бессознательно отождествляли "еврейское" и "гетто". Тогда понятно, какую роль в их мышлении играл образ юного Зигфрида (парадигмы естественности), разрубающего копье договоров, снимающего "естественным мечом" неестественные соглашения. В этом отношении (как ни парадоксально это звучит) именно теократия, власть которой зиждется на логическом исчислении (без логики немыслима теология), всегда была защитой теоретической науки от динамической безответственности светских правителей, которым ближе "естественная" наука Лысенко или Гете. Причины те же, что и причины успеха паралитературы у людей улицы. Ведь "банальная сказка" не связана внешними правилами игры и поэтому естественно входит в жизнь улицы, открытой внешнему миру, поскольку в псевдолитературе возможны все сочетания. Пушкин мог удивляться тому, что Татьяна вышла замуж. В мире же "городов, населенных пиратами", Татьяна и Онегин были бы вполне подчинены воле автора (воле, а не замыслу, как у Пушкина). Дело в том, что в "естественной" науке, как и в паралитературе, динамическую и безответственную диктатуру привлекает полная подчиненность светской власти. В них полностью отсутствует что-либо, противоречащее правилам этой власти. С другой стороны, духовную власть наличие музыкального замысла, ей не подчиненного, нисколько не смущает. Ведь она всегда различала внешнюю (светскую) свободу и свободу, состоящую в постижении Высшего Замысла. В этом отношении подчиненность правилам игры нисколько Высшему Замыслу не противоречит. Более того, Фома Аквинский даже считал логическую последовательность необходимым атрибутом божественности. В этом смысле "естественная" наука, то есть псевдонаука подобна двойному языку в "1984" Орвелла. Как известно, когда-то великий князь Михаил Павлович сказал остроумно, что война портит солдата. В этом отношении он предвосхитил антиутопию Орвелла, а также кошмарную ее реализацию (первый вариант — в правлении своего брата, а затем уже в Советской России тридцатых годов) .

Суть этого замечания в том, что война навязывает светской диктатуре внешнюю реальность. Подлинная же диктатура способна существовать лишь в своем мире, в котором она сама определяет реальность. Поэтому, превратив Россию в военный лагерь, Николай I мог продолжать призрачное бытие своего царства лишь благодаря нерушимому миру. Первая же серьезная война разрушила его действительность. Именно поэтому диктаторы и не терпят истинной науки. В этом смысле их атеизм отнюдь не проповедь свободного разума. Единственное, что можно возразить на проповедь государственного прагматизма, — это сослаться на Единую Реальность. Прав был создатель Ивана Карамазова, когда сказал его устами, что без идеи Бога неизбежно возникает антропофагия. Иными словами, "двойной язык", то есть естественная псевдологика, заменяющая чуждую "истинному благу" формальную логику, необходим светской власти для того, чтобы подчинить реальность. Заставить существование зависеть от себя. Недаром идея свободомыслящего XIX века о человеке как источнике бытия стала главным теоретическим обоснованием тоталитарных режимов. Именно эта мысль и дает право диктаторам претендовать на то, что существование определяется их установлениями. И противопоставить этому можно только Единственную власть, которая не боится Реальности. Во всех же других случаях теоретическая наука существует лишь в результате компромисса Власти и Реальности, ибо часто даже самое могучее правительство не уверено в том, что контролирует действительность. Поэтому самый грозный диктатор, хотя и стремится к этому, все же оставляет какие-то элементы реальной науки, ибо, как уже говорилось, юный Зигфрид не способен выковать нотунг. Это могут лишь нибелунги. Только такое соображение, основанное на добровольном подчинении духовной иерархии, и сможет в будущем оградить теоретическое мышление от неизбежной враждебности "нормальных" людей обыденного мышления. Вероятно, лишь признание духовной иерархии и сможет примирить в сознании человека музыкальное и органическое, до конца примирить естественный разум с эксцентризмом игровой ситуации.

Читать дальше

К содержанию книги "Огненный лед"

К комментариям в ЖЖ


Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *