Игра и действительность
ИГРА И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
Алиса, странствуя в стране чудес, то и дело меняется: сокращается и растягивается, "подобно телескопу", по ее словам. Один ученый в этой связи заметил, что страна чудес, по-видимому, основана на проективной геометрии, то есть на геометрии, сохраняющей прямые линии, но не имеющей — в отличие от евклидовой, которой соответствует обычный земной мир (точнее, его локальная область, где мы живем), — метрических инвариантов.
Каждый раз после очередного превращения у Алисы, естественно, возникает вопрос об идентичности. Единственный способ убедиться, что она по-прежнему та же самая девочка, — повторить хрестоматийные стихи, которым ее обучили, так как для педагогики (с культурной точки зрения) человек — сочетание школьных стандартов (результат педагогического воздействия). Мир культуры — искусственный мир, основанный на установленных изречениях, и человек, знающий эти "заклинания" и "священные тексты", отождествляется с культурой, то есть это собрание текстов образует внутренний мир, выделенный из естественного мира, не знающего "школы". Главная особенность внутреннего мира — привязанность к "школе", к системе правил, на которых он основан. Так возникает сказка о "зеркальном царстве", царстве игры. Возникает мир, где произвольные, но строго определенные правила игры (ведь эта сказка и задумана как шахматный этюд) превращают сказочные персонажи в фигуры, обусловленные какими-то уже заранее известными "стихами".
Сведение действительности к игре является источником бессмертной иронии, прославившей эти сказки. "Слова значат то, что хочу я", — заявляет Шалтай-болтай, а Лев и Единорог, хотя им давно уже надоело сражаться, все же подчиняются старинной песенке и действуют "по правилам", ибо, в известном смысле, и лев, и единорог, как и любая шахматная фигура, полностью исчерпываются системой правил, определяющих их ходы.
Но выясняется, что Алиса (и в первой, и во второй книге) не хочет быть просто "сном красного короля", как ей объясняют берклиански настроенные Тру-ля-ля и Тра-ля-ля. Хотя все хрестоматийные стихи, которые девочка пытается вспомнить, превращаются в остроумные пародии — ведь сатана в "Докторе Фаустусе" Т.Манна говорит, что на высшей ступени культуры искусство должно реализоваться как автопародии, — она все же остается сама собой.
Стало быть, автор допускает нечто независимое от "школьных стихов", некоторую сущность, не подчиненную правилам грамматики (то есть некоторую вне-культурную сущность). В этом смысле Алиса, подобно некоторой словарной реалии (корню слова), существует в разных играх, в то время как другие герои этих книг немыслимы вне грамматики, подобно "глокой куздре" — подлежащему без сущности.
Но такая "одичавшая" грамматика, игнорирующая основанный на мифологии (на традиции) словарь, принадлежит лишь культуре. И тот факт, что для профессора Доджсона Алиса не только фигура, может означать признание ограниченности мира культурной игры, искусственного мира Оксфорда, в котором прошла его жизнь. И девочку, образ которой воплощал для него надежду на другой, вероятно, более реальный мир, он поместил за пределами игры. В его книгах Алиса принимает в играх участие (они придуманы специально для нее), но нам ясно, что она не только фигура культурно-педагогических игр — раньше или позже Алиса разрушит их правила: король и судьи превратятся в колоду карт, а красная королева — в котенка. И тогда профессор Доджсон уйдет из сна в реальность, то есть перестанет быть лишь частью теоретического мира, присоединенного в одной точке к реальности.
В "Житии" протопопа Аввакума замечено, что в пользу восьмиконечного византийского рисунка креста (в противоположность латинскому "крыжу") свидетельствует то место в "страстях", где сказано, что над головой Христа была прибита доска с надписью "Се царь иудейский". Стало быть, различие двух знаков, чисто условное с грамматической точки зрения, становится безусловным, благодаря внелогической мифологической цитате. Иными словами, мифология носит внеграмматический (и тем самым внекультурный) характер, но именно внелогическая природа мифологии и позволяет говорить о чем-либо содержательно.
Теоретический мир, присоединенный в одной точке к миру реальности, сочетается с неким внеграмматическим онтологическим пространством (своего рода пространством метафизики).
В рамках этой модели речь идет о мире внеигровом, то есть внелогическом. О чистой морфологии, содержащей инвариантные части слова*, можно сказать, что корни слов вообще могли бы представляться идеограммами. Иначе говоря, речь идет о принципиально сущностном элементе языка.
"Культурная поэзия" — это обезумевшая грамматика, забывшая о мифологической реальности, элементом которой она является. В этом же смысле можно говорить об "одичавшей морфологии", то есть о метафизике, состоящей в последовательном извращении грамматических функций слова.
Если теоретики верят в суверенность логических структур (грамматических форм), то метафизики думают, что слова могут нести содержание и помимо грамматики (можно сказать, что в этом отношении метафизика напоминает магию, видящую в словах таинственную силу, дающую власть над видимыми и невидимыми мирами. Отсюда характерное для метафизики превращение глаголов в существительные, субстантивация и тому подобное.
Известна знаменитая проблема, разделившая когда-то европейских схоластов на два лагеря, — проблема тождества. Сторонники Фомы Аквинского считали, что могут различаться два состояния одной сущности, то есть одна и та же сущность, обладая различными предикатами, тем самым не равна себе самой. С другой стороны, последователи Иоанна Дунса Скотта утверждали единство сущности.
В шекспировском "Короле Лире" эта теоретическая проблема необычайно ярко иллюстрируется замечанием Шута о двух половинках яйца (и "верхушка яйца", и "корона" по-английски "crown"). Лир считает, что его королевская сущность — он верил в нее всю жизнь — не зависит от условностей (от раздела царства), но Шут объясняет ему (в согласии со Скоттом), что, разрубив венец, он тем самым оставил себе столько же сущности, сколько ее осталось и в яйце, "форма" которого разбита (в яйце, лишенном акциденции).
Таким образом, вера метафизика в неотделимость сущности от слов, которыми он манипулирует, ставит его в трагическое положение, хотя, казалось бы, он весь — в реальности. Оказывается, что существуют понятия, доступные лишь игре, то есть культурному языку. Но в этом и есть самая суть трагедии для тех, кто хочет быта "настоящим" и не принимает мира, основанного на соглашениях, не желает быть фигурой внутреннего мира. Так, наряду с грамматической, изъятой из действительности сказкой, в которой Алиса действует как абстрактная фигура, принимающая участие в различных играх (она отдается им с характерным для ребенка увлечением формальными процессами), возникает другая сказка, своего рода мифология об Алисе, в которой она действует на этот раз как неизменная фигура, как имя, не связанное ни с одним из логических парадоксов первой (грамматической) сказки. В двух знаменитых книгах об Алисе "другая" сказка, однако, так и остается за сценой; о ней можно лишь строить догадки, исходя из некоторых намеков в биографии автора. Зато в третьей, менее известной книге — "Сильви и Бруно", составленной, подобно "Снежной королеве", из разных историй, Кэрролл пытается соединить оба типа сказок.
Добавить комментарий