Я вышел в тамбур и стал в открытой двери вагона. Метрах в пятидесяти, на запасном пути, стоял бронепоезд. На бронепаровозе копошились ремонтники. Но ассоциация с песней, в которой «наш бронепоезд стоит на запасном пути», у меня почему-то не возникла.

Наши вагоны примостились на невысокой насыпи. По осыпающейся гальке  шла цыганка, а за ней выводок грязных, измученных и худых детей, вероятно, погодков. Пять девочек и мальчиков, самой старшей не более десяти, а младшему, типичному микельанджеловскому купидону, но очень замурзанному, не больше пяти.  Цыганка тоже была истощенной. Мне она показалась старой. Не меньше тридцати, может быть, даже с лишним. Распущенные чёрные волосы ниспадали ниже лопаток. Из одежды её я запомнил только длинную развевающуюся чёрную юбку. Цыганка увидела меня и остановилась.

К вагону подошла цыганка,  за ней тянулся выводок детей

фото с сайта

– Хорошенький, дай погадаю.

Я рассмеялся. Хорошенький! Додуматься до такого!

– Не надо гадать. Погодите, я вам чего-нибудь вынесу. – Хорошенький! Она с такой же лёгкостью могла назвать меня Апполоном Бельведерским. Зашёл в купе, взял со столика буханку хлеба и вынес цыганке.

На глазах у неё появились слёзы. Дети, которые до этого меланхолично босыми ногами перекатывали гальку, вдруг посмотрели на меня как на существо неземное. Буханка хлеба в ту пору, конечно…  Но ведь их шестеро. Таких голодных. О, я знал, что значит быть голодным!

– Хорошенький, дай руку. Погадаю тебе. Хорошее у тебя будущее, хоть и трудное.

– Нет, спасибо, не надо.

Из-за моей спины из тамбура протиснулся Коля Гутеев.

– Погадай мне.

Цыганка пристально посмотрела на Николая и отошла от лесенки вагона.

– Постой! Я тебе тоже дам буханку хлеба.

Цыганка на мгновение остановилась. Остановилась так, что, казалось, завизжали тормоза. Снова глянула на Колю и, не промолвив ни слова, направилась к вокзалу. Дети поплелись за ней.

Из вагона нас окликнул Степан Лагутин, и мы забыли о встрече с цыганкой.

Вспомнил о ней только в октябре. Госпитальная палата, в которой я лежал, в другой жизни была школьным классом. Госпиталь в городе Орджоникидзе. В огромном окне сверкала заснеженная шапка Казбека. Я смотрел на неё, как завороженный. Что-то говорило мне, что эта неземная красота отторгает от меня все боли и несчастья.

Казбек на закате

фото yuzhneika

 Не знаю, не помню, были ли такие цвета на одежде цыганки, но однажды перед заходом солнца, когда одна вершина Казбека зарумянилась, а на второй нерешительно смешалось розовое с нежно-лиловым, я вспомнил цыганку у подножья нашего вагона. И выводок голодных детей. И изумление на их лицах, когда она почему-то просто так вдруг не взяла буханку хлеба.  Почему она отказалась погадать Коле Гутееву? Неужели знала, что произойдёт? Неужели знала, что случится той страшной ночью, когда погибнет Коля, а меня, раненого, Степан Лагутин чудом вытащит из немецкого тыла? О каком трудном моём будущем она говорила? Может быть, знала о моём ранении? Ладно, допустим, она знала, что Коля погибнет. Но ведь он предложил ей буханку хлеба! Гадая, могла не сказать ему о гибели. Почему она этого не сделала? Шутка ли, буханка хлеба! Отказаться от неё матери пяти голодных детей, чтобы не высказать правды, которая никому не может быть известна… Невероятно!

Я пытался вспомнить, как выглядела эта цыганка. Красивая? Не знаю. Тогда мне, семнадцатилетнему, она казалась старой, значит, не должна была казаться красивой. Не помню, в госпитале или только сейчас, вспоминая, я увидел на её измождённом лице гордое благородство.

ЭТОТ день вместил в себя многое. Правда, он оказался днём исключительным: в отличие от других дней, наше отделение, находясь на передовой, на самом деле не подвергалось опасности. И всё же, мне кажется, не в этом его исключительность. Я увидел мать, которая не солгала, хотя ее ложь никто не в состоянии был бы обнаружить. Не солгала и оставила голодными своих детей!

Прошло шестьдесят шесть лет после того летнего дня 1942 года, который прокручивается сейчас в моём сознании как полнометражный документальный фильм. Наверное, это закономерно, что самым ярким событием ТОГО дня, почти не обратившим на себя внимание в ту пору, осталась встреча с цыганкой.

                                                                                                          Июнь 2008 г.

Кочевая цыганка с детьми. 1949 год.

фото с сайта

П Р И Д У Р О К

Морозные узоры  на окне напоминали скелет. Иногда мне казалось, что это смерть дежурит у моего изголовья.

Гипс мешал повернуться в его сторону.  Так и не увидел ни разу. Но, как и все, возненавидел его с первой минуты. В палате умирали молча. А он что-то бормотал, плакал, звал какую-то Свету.

Мы знали: так  не умирают. Просто придурок. Ох,  и хотелось запустить в него графином. На рассвете он вдруг запел:

     Не для меня придет весна…

Здорово он пел! Черт его знает, почему эта нехитрая песня так взяла нас за душу.

Никогда — ни раньше, ни потом не слышал я, чтоб так пели.

     И дева с русою косою

     Она растет не для меня…

И умолк.

Тихо стало в палате. Капитан, тот, который лежал у двери, сказал:

– Спой еще, Придурок.

А он молчал. И все молчали. И было так тоскливо, хоть удавись.

Кто-то застучал по  графину.  В  палате не было звонков. Пришла сестра. Посмотрела и  вышла. Пришла  начальник  отделения. Я знал, что  она щупает у Придурка пульс. Потом санитары накрыли его простыней и вынесли.

Палата для тяжелораненых.

фото с сайта

Из разговора по скайпу.

Березин – Дегену:

Оба рассказа очень понравились. Конец военной карьеры с песней Придурка выглядит очень выразительно, Но только непонятно, что это уже конец. Хотя в этой палате умирали молча, но ведь не сказано, что умирали все. А что касается «Буханки хлеба» – то, что это уже военная карьера, ясно совершенно, но только начало ее, до того как ты стал танкистом. Мне бы хотелось получить какой-то рассказ, где описано начало твоей танкистской карьеры. Или какой-нибудь уже танкистский эпизод.

Деген – Березину:

Рассказ пришлю обязательно, но стало трудно общаться по скайпу. Что-то со слухом. Плохо разбираю твои слова. Может быть, снова придется переходить на переписку.

Хочу сказать, что работаю в организованной мною Лиге национально ориентированных профессоров. Работа занимает много времени, она важна, но не очень интересна. Значительно больше интересно мне в Клубе танкистов, где ко мне относятся с огромным уважением. Там я каждый раз демонстрирую выучку офицера Красной армии, и это встречает восхищение.

Рассказ, присланный мне Дегеном, будет опубликован завтра.

К комментариям в ЖЖ

Posted in Колонка Иона Дегена