«Я закончил, — продолжает Деген, — и сел на свободное место. И тут началось. Но М. Дудин прав. Не просто лаяли и песочили. В пыль растирали. Как это офицер, коммунист мог стать апологетом мародёрства и трусости».

И Деген, который крайне редко читал чужие стихи во время своих выступлений, неожиданно привел прекрасное четверостишие Юлии Друниной о войне и страхе:

    Я только раз видала рукопашный –

    Раз — наяву и тысячу — во сне.

    Кто говорит, что на войне не страшно,

    Тот ничего не знает о войне.

Юлия Друнина, советский поэт-фронтовик

Фото с сайта

Но разнос продолжался: как мог коммунист клеветать на доблестную Красную армию. «Киплинговщина какая-то». И ещё. И ещё. И всем дирижировал К. Симонов. Весь этот разнос доносился до меня как отдаленный гул канонады. Я писал своё ответное слово — стихотворение "Товарищам "фронтовым" поэтам".

    ТОВАРИЩАМ  "ФРОНТОВЫМ"  ПОЭТАМ
    (Вместо заключительного слова во время
    выступления в Центральном Доме Литераторов)

    Я не писал фронтовые стихи
    В тихом армейском штабе.
    Кровь и безумство военных стихий,
    Танки на снежных ухабах
    Ритм диктовали.
    Врывались в стихи
    Рваных шрапнелей медузы.
    Смерть караулила встречи мои
    С малоприветливой Музой.
    Слышал я строф ненаписанных высь,
    Танком утюжа траншеи.

    Вы же — в обозе толпою плелись
    И подшибали трофеи.

    Мой гонорар — только слава в полку
    И благодарность солдата.

    Вам же платил за любую строку
    Щедрый главбух Литиздата.

Именно это стихотворение я прочитал и под возмущённые возгласы аудитории вышел на своих костылях. А поэт Дудин, присутствовавший на этой встрече, написал: «Лейтенант повернулся на своем костыле и сказал: «Тыловые шлюхи!» и ушел молча. Ушел поэт из русской поэзии». Ну, во-первых, ушел не поэт, во-вторых, не из русской поэзии, и конечно, я, как вы сами понимаете, «тыловые шлюхи» никому не говорил. И не повернулся на костыле, потому что я на двух костылях был. Вот, собственно, и все.  

Спускаясь в метро, я дал зарок никогда не иметь дела с литературным генералитетом».

К этому я могу добавить, что Яня не просто не имел больше дела с литературным генералитетом, а даже в институте читал свои стихи очень узкому кругу лиц, в основном фронтовиков.

«Евгений Евтушенко как-то сказал мне, что я напрасно вешаю на Симонова собак.  "Жизнь он вам спас", — говорил Евтушенко. Молиться, мол, на него следует. В одном из моих стихотворений есть строка "Признают гениальным полководца". Кто-то доложил куда надо, что я поднял руку на товарища Сталина. И Симонов, защищая меня, объяснил, что для танкиста даже командир бригады — уже полководец. Так оно и было в действительности. Для меня даже тыл батальона был далеким, как другая планета.

Поэт Евгений Евтушенко

Фото с сайта

 «Новости Mail.Ru»

Евтушенко сказал, что в Доме литераторов Симонов не мог вести себя иначе, что он знал, что в зале сидят, по крайней мере, пять человек, которые, если он поведет себя по-другому, завтра же доложат «куда следует», что Деген выступил с идеологически порочными стихами, а он, Симонов, присутствовал и не пресек».

Деген рассказывал, как всегда, выразительно и просто.

Сам я хорошо понимал, что первоначальное возмущение словом «полководец» было связано с тем, что это слово в основном применялось по отношению к Верховному главнокомандующему. Все остальные были «военачальники».
Вспоминая об этом эпизоде, Симонов впоследствии рассказывал: «Сталин сказал мне: «Так что, для этого танкиста комбриг – полководец?» И на мой утвердительный жест ответил снисходительной улыбкой: «Он, сидя в своем танке, небось, и генерала живого не видал».

Кадр из фильма о танкистах «Жаворонок» (Ленфильм, 1965 г., режиссеры – Леонид Менакер и Николай Курихин, один из авторов сценария – Сергей Орлов)

Источник: военно-патриотический сайт "Отвага"

Я с огромным удовольствием слушал изумительные интонации, с которыми Деген читал стихи.  А он продолжал говорить:

«Уже гораздо позднее, когда я размышлял о тех, кто не воевал напрямую, а находился в тылу или во вспомогательных войсках, я сочинил такое стихотворение:
    
    В кровавой бухгалтерии войны,
    Пытаясь подсчитать убитых мною,
    Я часть делил на тех, кто не вольны
    Со мною в танке жить моей войною.
    
    На повара, связистов, старшину,
    Ремонтников, тавотом просмоленных.
    На всех, кто разделял со мной войну,
    Кто был не дальше тыла батальона.
    
    А те, что дальше? Можно ли считать,
    Что их война, как нас, собой достала?
    Без них нельзя, конечно, воевать,
    Нельзя, как без Сибири и Урала.
    
    Их тоже доставал девятый вал.
    Потери и у них в тылу бывали.
    Но только я солдатами считал
    Лишь только тех, кто лично убивали.
    
    Об этом в спорах был среди задир,
    Противоречье разглядев едва ли.
    Водитель и башнер, и командир,
    Мы тоже ведь из танка не стреляли.
    
    Я знаю: аргументы не полны
    Не только для дискуссии — для тоста.
    В кровавой бухгалтерии войны
    Мне разобраться и сейчас непросто».

Трудности в оценке «кровавой бухгалтерии войны», на мой взгляд, были связаны еще и с тем, что Деген несколько пренебрежительно относился к указующим документам. Он полагал, что боевой опыт, готовность выполнить приказ «любой ценой, что для командира батальона означало потерю техники, а для меня – почти верную гибель» важнее всяких уставов. Деген писал по этому поводу:

     Все у меня не по уставу.
     Прилип к губам окурок вечный.
     Распахнут ворот гимнастерки.
     На животе мой "парабеллум",
     Не на боку, как у людей.
 
     Все у меня не по уставу.
 
     Во взводе чинопочитаньем
     Не пахнет даже на привалах.
     Не забавляемся плененьем:
     Убитый враг — оно верней.
 
     Все у меня не по уставу.
 
     За пазухой гармошка карты,
     Хоть место для нее в планшете.
     Но занят мой планшет стихами,
     Увы, ненужными в бою.
 
     Пусть это все не по уставу.
     Но я слыву специалистом
     В своем цеху уничтоженья.
     А именно для этой цели
     В тылу уставы создают.

Выступление Дегена в Музее еврейской культуры и Центре толерантности завершала его встреча с Главным раввином России Берлом Лазаром.

Деген и Главный раввин России

Фото с сайта

Обращаясь к Дегену, раввин сказал: «Всегда очень тяжело выступать после ветеранов войны, но после вас, Ион Лазаревич, говорить вдвойне тяжелее. Героизм вашего поколения невозможно переоценить. К сожалению, в наше время многие люди не понимают, какой ценой досталась победа над фашизмом. Несмотря на это, я уверен, что если с нами сегодня есть такие люди, как вы, то память о подвиге советских солдат никогда не будет забыта».

Пресс-служба раввината подчеркивает, что Деген поблагодарил организаторов за возможность выступить в Еврейском музее и сказал, что с огромным уважением относится к наследию Любавического Ребе и к той работе, которую раввин Лазар ведет в  России. «Я считаю себя верующим человеком и получаю необычайный заряд энергии от соприкосновения с философией хасидизма», — добавил поэт.

Все длительное пребывание в душноватом зале мой организм перенес на удивление добросовестно, щедро расходуя невосполнимые запасы адаптационной энергии. Только один раз он дал сбой, потребовав трех или пяти минут на медицинскую помощь. Но в это время все смотрели на Дегена и Главного раввина, и никто этого эпизода не заметил.

Единственный момент, когда мой организм дал сбой на три минуты

Фото: zloileha

После окончания выступления и раздачи многочисленных автографов Яня снова подошел ко мне. Он передал Марине подаренные ему цветы, и мы поговорили еще минут двадцать.

Я не знаю, как воспринял эти двадцать минут  Яня, но мне это время показалось длительным, и у меня создалось впечатление, что я успел многое сказать и многое услышать. И прощаясь, он с сожалением сказал Марине: «Вы уже уходите?» И Марина ответила: «Что делать, когда-нибудь приходится уходить».

Прощание. На переднем плане справа налево Ион Деген, я и моя дочь Марина.

Фотография получена от Натальи Лайдинен

Почти сразу я получил очень теплую записку, посланную из аэропорта, то ли в Москве, то ли из аэропорта Бен-Гурион в Израиле.

 «Дорогой Феликс!

Нет слов, чтобы выразить тебе благодарность за твой приход. Я так мечтал увидеть тебя, но был рабом, в полном подчинении пригласивших. Одни передавали нас другим, не давая времени пописать. И когда я увидел тебя, радости моей не было предела. Но и здесь мне не удалось перемолвиться с тобой. В аэропорту упрекнули меня в том, что я не обратил внимания на  стоявшего рядом со мной рава Лазара. А я ведь, даже болтая — выступая о чём-то, обращал внимание только на тебя.

Марине предай привет. Она славная девочка.

Будь здоров и счастлив.

                                                                 Обнимаю!

                                                                                          Яня»

Эта записка воспринималась как постскриптум нашей последней встречи, как теплое дружеское рукопожатие.

Posted in Без рубрики