Хлеба было много, урожай, политый первой кровью войны, был «ломучий», а у нас ещё были вещи, которые можно было на этот хлеб менять. Из-за отсутствия тёплой одежды в школу я пошёл только тогда, когда стало тепло. Догнать класс мне не составило труда и вскоре ко мне даже стали обращаться за консультацией. Экзамены тогда были в каждом классе и за этот пятый класс я сдал все экзамены на «отлично». В свободное время в большую перемену или когда выпадал урок, меня просили что-нибудь рассказать. Я рассказывал им  «Одиссею капитана Блада» Рафаэля Сабатини, «Всадник без головы» Майн Рида, и многое другое. Книжный запас тогда в моей голове был бесконечен. И сразу возникли личные контакты. Я уже не был ни «жидом», ни «жидовкой», я был Феля или Филя, как называла меня хозяйка дома, где мы жили. Им тоже было, что порассказать.

Агриппина совершала паломничество в Палестину под эгидой Русского палестинского общества, и это были первые сведения, которые я получил о земле Израиля. Обе сестры рассказывали о гражданской войне и коллективизации, и говорили о том, как многие крестьяне, особенно беднота (голóта) охотно вступали в партию, и  сёстры злорадно добавляли: «Хотели в большие начальники выйти, а как чистка пришла, так их всех из партии вычистили». Агриппина была помощником старосты церкви, славилась искусством печь просфоры (богослужебный литургический хлеб), и как-то раз это привело в раздражение командира взвода РККА и он сказал, обращаясь к своим, «Опиум для народа готовит. А не поставить ли её к стенке?». Она не понимала переносного значения этих слов, но церковный староста понимал. Он помчался к командиру полка, который стоял в посёлке, и крикнул: «Мы вас как родных встретили, а вы наших людей к стенке ставите?» Комполка спросил: «Кто? Где? А, ну, пошли!» И придя во взвод сказал: «Красноармейцы думать обязаны. Она народу служит, как умеет. Чтоб пальцем её никто не тронул». Рассказывая это через много лет она по-прежнему чувствовала гордость, что даже Красные признавали, что она служит народу.
В течение первого года в доме жила ещё невестка Просковьи, жена её сына Фёдора, который, по-видимому, погиб на фонте. Хотя поскольку на фронте было два её сына, она часто с надеждой говорила: «А, может, то не Федя убит, а Сеня». Сеня был в армии ещё до войны, он был кадровым командиром РККА, и его матери был дороже постоянно живший в посёлке Федя, отец её внучки. Путаницы было достаточно, может, она была права, но меня огорчало такое предпочтение одного фронтовика другому.

С весны мы уже начали работать, причём, моей матери была оказана редкая честь – её пригласили работать в тракторной бригаде учётчиком-заправщиком. «Ты – химик, — говорил бригадир Галкин, — и октановое число определишь, и примеси в горючем обнаружишь. Ни у кого ничего не отберёшь, но и лишнего никому не припишешь». Это мнение он составил после двух бесед, и меня удивляла проницательность этого человека, который, не окончив техникум, ушёл на фронт, вернулся после ранения и бригада стала его жизнью. Работать в тракторной бригаде было выгодно. Её работники считались сотрудниками МТС и, каким бы тяжёлым ни был год, хоть сколько-нибудь хлеба они получали. «И мальчишку с собой возьмёшь, — говорил Галкин, — чего он там будет по полеводческим бригадам воландаться, я его на хороший прицеп посажу, и тоже заработает». Мать согласилась. Только в этой работе она видела что-то близкое к своей специальности.

Ей дали тарантас, саврасую кобылу Райку, которая сразу почувствовала в маме родную душу, и когда мать проверяла объём проделанной работы, она не отходила от неё не на шаг, но потом она привязалась и ко мне потому, что я часто ездил на ней в посёлок и обратно, причём верхом, а она любила это больше, чем упряжку. Я из кожи вон лез, чтобы, когда она приедет со мной в посёлок, я мог дать ей что-нибудь вкусное. Я никогда не спутывал её, не говоря о том, чтобы стреножить. Она как собака шла на голос, тёрлась мордой о мою голову, а потом останавливалась и смотрела явно вопросительно: «Ну, чего тебе? Давай!» Вскоре бригадир научился извлекать из этого выгоду, и если я не был занят на прицепе, он посылал  меня на Райке по разным поручениям, которые закончились первой моей серьёзной черепно-мозговой травмой. Я разговаривал с Галкиным не слезая с седла, вынув ноги из стремян и не натягивая уздечки, а один из трактористов неожиданно и сильно хлыстнул Райку кнутом. Она понесла, мне не за что было держаться, и я свалился в пшеницу и потом, когда открыл глаза, долго не мог сообразить – я уснул в пшенице, или действительно ехал верхом и свалился с лошади. Но когда Галкин подошёл ко мне и сказал: «Ну что, кавалерист, доскакался?» я понял, что действительно упал с лошади и потерял сознание. Галкин, обернувшись к тому трактористу, который хлыстнул Райку, сказал: «Здоровый ты, Ким, а дурной. Возьми лучше его к себе на прицеп, и сделай из него человека». По-видимому, Ким чувствовал себя виноватым, и потом, когда я стал у него оператором прицепных орудий (в просторечии «прицепщик»), он всё мне тщательно объяснял и помогал, если я не мог справиться, и сказал Галкину, может быть из чувства вины: «Ты у меня его не отбирай, парень – золото».

Ко мне в бригаде относились хорошо, главным образом думаю потому, что с огромным почтением относились к моей маме. Она никогда не делала ничего, что принесло бы лично ей пользу, она справедливо распределяла горючее, и если её хотели слушать, она охотно объясняла, что такое октановое число и почему лигроин  используется как топливо для самых мощных тракторов ЧТЗ и занимает среднее положение между керосином и бензином. У неё была привычка тщательно изучать то, чем она занимается и инструкции по всем тракторам она знала лучше, чем трактористы, которые на них работали. Весёлая и чуть шебутная крупная и красивая трактористка Маша, когда, доехав до вагончика, я слез с прицепа, сказала мне: «Мать-то позови!». «Давыдовна, — сказала она, — трактор исправен, а не работает и не заводится. Что Вы думаете?». «Не хочет, — сказала мама, — Если исправен и не работает, значит, не хочет. Ну, погоди полчасика, я, может быть, его уговорю». Она нашла в инструкции по ЧТЗ раздел «Неполадки, которые могут быть устранены на месте», выбрала из них наиболее вероятные, а Маша сидела со мной в вагончике и ворчала: «Конечно, хорошую технику на фронт забрали, а на этой рухляди разве поработаешь?» И в это время мы услышали гул трактора ЧТЗ. Маша выскочила из вагончика и закричала: «Что, Давыдовна?» «Я его уговорила, — сказала мама, — Почему вы не читаете инструкции?» И ей честно отвечали: «Это Вам эти инструкции что-то говорят, а нам – ничего». Когда сельскохозяйственные работы заканчивались, то мама, будучи лицом материально ответственным, оставалась в бригадном вагончике, пока комиссия не замеряла остатки горючего и не организовывала их отправку в МТС. Даже мужики ахали: «Да ты бесстрашная, Давыдовна! На 40 километров никого вокруг, а ты даже лампу не гасишь» «Зачем же гасить, её на окно надо ставить, чтобы люди издалека видели, что тут кто-то есть»- говорила она.

Я не учился в школе от начала посевной и до конца уборочной. Это не сказывалось на получаемых мною отметках и староста класса, у которого была любимая поговорка «Да будь я негром преклонных годов», говорил: «Да будь я негром преклонных годов, если я поверю, что Феликс по какому-нибудь предмету четвёрку получит». А на экзаменационных контрольных, когда девочки нервничали, теребили платочки и с обрывающимися сердцами ожидали, когда объявят тему, он выкладывал вторую свою любимую фразу: «И гагары тоже стонут, им, гагарам, недоступно».

Я поражался местной молодёжью. Измученные, вымотанные они направлялись на большую поляну петь частушки и плясать танец сербеяночку. Я в это время всегда был занят. Ким использовал моё трудолюбие для того, чтобы после конца работы я притирал клапана поршней двигателя. Работа эта была простая, научился я ей быстро. Нужно было подсыпать наждачную крошку под клапан и специальной притиркой вращать его взад и вперёд на пол оборота. Кончал я поздно, со стёртыми руками, потом, правда, твёрдые мозоли на них избавили меня от кровавых пузырей. Компания по дороге на поляну проходила мимо меня, частушки сочинялись на ходу и какую-нибудь частушку пели мне, чаще всего это делала Маша и пела мне что-нибудь вроде «Карбюратор не сосёт, свечи не работают, в клапанах полно зазоров – все цилиндры хлопают». Она выбивала передо мной сербияночку, что означало приглашение на танец, хотя она и понимала, что я не брошу работу. И почти до утра они гудели. На сон они отводили два-три часа и снова вкалывали весь светлый день. Это было немыслимо, но несомненно.

Но над всем этим была война. Радиоточки были во многих домах. Те, у кого их не было, собирались в сельсовете или в правлении колхоза, жадно ловили сводки информбюро и если были ещё передачи о фронте, слушали их до конца эфира.
Почтальон, проходящий по посёлку, был не просто почтальон, он нёс с собой надёжду и ужас. «Ну, чего ты, Ореховна, жив твой, жив. Вон, письмо прислал». И Прасковья Ореховна говорила: «А сколько ж письмо идёт, а пуля – она куда быстрее». Почти в каждой семье кто-нибудь был на фронте и при всех стремлениях рассеяться (особенно у молодёжи), все жили под этим постоянным гнётом. Ни до, ни после я никогда не видел такой сплочённости людей, охваченных одной надеждой и одной тревогой.

1942 год был самым страшным. Шла Сталинградская битва, а природа как будто бы задалась целью лишить фронт хлеба.

Читать комментарии

К комментариям в ЖЖ

Posted in Без рубрики