Donate - Поддержка фонда Ф.Б.Березина

12. Политическое приключение.

Я поступил в институт уже будучи там своим человеком (поскольку работал лаборантом на кафедре общей и неорганической химии). Поступил безо всякого труда, и очень быстро комсомольская организация, а надо отметить, что я её принимал всерьёз, стала искать мне наилучшее применение. Уже через год было решено, что наилучшим образом я послужу комсомолу в роли редактора стенгазеты института, и вскоре я увидел, что этим выбором все были довольны. Я делал газету увлечённо, студенты так же увлечённо её читали. Она выходила по пятницам строго, без единой накладки за всё время, что я был её редактором. Она была большой – на целую стену. Её делал хороший художник и остроумные члены редколлегии, я не раз наблюдал, как студенты, у которых уже кончились занятия, не уходили из института, ожидая, пока вывесят новый номер.

Сразу после зимней сессии 4-го курса (это было в 1950 году, когда стало набирать силу известное «Дело врачей») корреспондент областной газеты органа Обкома КП(б)У (то бишь коммунистической партии Украины) пришла, чтобы взять у меня интервью, поскольку газета делала страницу о стенной печати. Это странное словосочетание «стенная печать» никого не удивляло и было в широком обороте. Во всём этом не было ничего необычного, и, начиная это интервью в присутствии своего коллеги и приятеля Алика Костелянского, я не ожидал никаких сюрпризов. Необычное началось тогда, когда корреспондент поинтересовалась, что мы, будущие врачи, думаем о «Деле врачей». Дальнейшее, вероятно, было следствием моего воспитания: мои родители были активными членами Коминтерна и не допускали никаких компромиссов в идейных спорах. К этому времени мой отец уже был расстрелян, а мать исключена из партии «за отсутствие бдительности», но постулат «никаких компромиссов в идейных спорах» сохранял для меня свою силу. Я сказал корреспонденту, что показания Тимашук (которая начала это дело, получила за это орден Ленина, хотя впоследствии, когда дело рухнуло, указ о награждении был отменён) не вызывают у меня никакого доверия, что люди, обвинённые в том, что ставили своей целью уничтожение партийных руководителей, имеют в моих глазах совершенно другую репутацию, что мне странно, что все обвиняемые, кроме одного (профессора Виноградова — личного врача Сталина), были евреями, и это напоминало антисемитскую акцию.

Я сказал, что антисемитский характер акции распространился и на наш институт, где последним уволенным был талантливый хирург профессор Фисанович, которого студенты любили за интересные лекции и умелую демонстрацию операций. И уже закончив с этим примером, я сказал, что это «дело» — ошибка ещё и потому, что студенты лишаются лучших учителей, у которых уже начали учиться и которых сами считали лучшими. Они впоследствии, когда всё происходящее станет достоянием истории, не простят пробелов в образовании, вызванных гибелью учителей. Мне не было сделано ни одного возражения, но интервью как-то само собой быстро свернулось, а уже назавтра развернулось совсем другое действие.

Назавтра меня пригласил к себе секретарь комитета комсомола института – фронтовик, имеющий репутацию справедливого и умного человека, – положил передо мной на стол копию докладной, которую моя вчерашняя собеседница послала в обком партии и спросил: «Ты это говорил, или НЕ говорил?» Причём на «не говорил» было сделано ударение. Потом я вспомнил эту ситуацию, когда буквально ту же фразу в романе Булгакова Понтий Пилат сказал Иешуа. Я имел полную возможность отказаться от своих слов, кроме того, со мной был мой приятель, который мог подтвердить любую мою версию. Но моё мнение с предыдущего дня не изменилось. Я не испытывал страха и не понимал, почему я должен это мнение скрывать. «Да,  сказал я, – говорил». Секретарь комитета пробормотал какое-то ругательство и сказал: «В этом случае секретарь обкома партии будет сегодня вечером проводить общеинститутское комсомольское собрание, и тебе придётся давать там объяснения».

Перед собранием я рассказал о случившемся своей маме, которая когда-то была членом юношеской коммунистической организации (комсомол ещё не был создан), но пережила арест мужа и исключение из партии «за недостаток бдительности», как уже было сказано, и поразился тому, как она побледнела.

«С самого начала, сказала она, – с самого начала твоей учёбы в институте я ждала чего-нибудь подобного. Ты был слишком правильно воспитан и никогда не отличался особенной гибкостью. Но прошли три курса, идёт четвёртый, и я решила – ну, слава богу, пронесло. И вот теперь оно и грянуло». Помолчала и тихо добавила: «Теперь-то хоть не лезь на рожон».

Я не имел возможности лезть на рожон. От меня не потребовали никаких объяснений. Секретарь обкома партии сам сообщил собравшимся о моих прегрешениях (причём фраза «студенты… не простят пробелов в образовании, вызванных гибелью учителей» была расценена как моя угроза в адрес партии) и предложил исключить меня из комсомола. Надо сказать, что это было необходимое начало для того, чтобы со мной расправиться. Комсомольца исключить из института было нельзя, сначала его требовалось исключить из комсомола. Секретарь обкома настолько был уверен в своём авторитете, что не провёл никакой подготовительной работы. Собрание же реагировало недоумением: «Березина?! Исключить из комсомола?!» Люди, которые до того вели себя несколько шумно, переговаривались между собой, стали молчаливы и внимательны. «А за что Березина из комсомола исключать?» «Да он что-то не то сказал». «Ну, так выговор!» И тогда возмущённый секретарь обкома сказал «Вы представляете, что вы говорите? За это – только выговор?» «Ладно, — пошло на уступки собрание, — строгий выговор». И, наконец, решительный голос сказал: «Если партийное руководство так Березиным недовольно – строгий выговор с занесением в учётную карточку». Других предложений не было, и собрание единогласно решило объявить мне выговор с занесением в учётную карточку.

Назавтра заместитель декана сказал: «Тебя завкафедрой психиатрии хотел видеть».

Я был членом секции психиатрии научного студенческого общества, и это меня не удивило. Но разговор пошёл какой-то странный, а я уже был достаточно осведомлён и начитан, чтобы понять, что происходит. И я сказал профессору: «Вы же меня не первый день знаете, вам что, нужна специальная судебно-психиатрическая экспертиза? У вас есть какие-то сомнения, что я психически здоров?» «Да нет, сказал мне профессор, просто я сейчас разговариваю с разными членами моей секции, раздумывая о том, какие им поручить исследования и в каком направлении лучше всего развивать их способности». Я поблагодарил за внимание, попросил его сказать мне, к каким он придёт выводам и ушёл, не сомневаясь в том, что это была неофициальная экспертиза.

Вечером мама подробно расспросила меня о том, как прошло собрание, что было, потом и сказала: «Ну, иди спать, чего уж теперь». Я лёг спать, и только утром узнал, что моя мать не спала, всю ночь ждала обыска (у неё был печальный опыт), и сожгла все книги, которые с её точки зрения могли указывать на мою неблагонадёжность, в том числе трёхтомную хорошо иллюстрированную историю еврейского народа, о которой я жалею до сих пор.

Ситуация достигла своей кульминации на следующий день, когда меня попросили зайти в первый отдел. Начальника первого отдела не было, за его столом сидел майор МГБ, который сказал: «Ну, чего ты там натворил, парень?» «Честно сказать, ответил я, я уже не знаю, что сказать. Я думал, что я ничего не натворил, а разворачивается какая-то антиберезинская кампания». Перед ним лежала целая пачка бумаг, он просматривал её, время от времени задавая мне какие-нибудь вопросы, уточняя происшедшее, и вдруг спросил: «Ты что писал в анкете о своём отце? Умер?» «Да, сказал я, он был осуждён на 10 лет строгой изоляции, но 10 лет прошли, а мы не имеем о нём никаких сведений» Он помолчал и сказал: «А тебе не приходило в голову, что твой отец расстрелян?» «Нам сообщали другой приговор»  сказал я. «Бывают обстоятельства,  пояснил мне майор,  когда сообщают то, что целесообразно, а не то, что имеет место. Впрочем, то, что сын за отца не отвечает, было сказано на самом высоком уровне». Неожиданно он улыбнулся, взял трубку и куда-то позвонил. «Ерунда,  сказал он кому-то,  мальчишка! Незачем заводить какое-нибудь дело».

Много лет спустя я узнал, что человек, который к тому времени был заведующим горздравотделом, сразу после окончания института, после последнего государственного экзамена, предстал перед судом Особого Совещания и был приговорён к 10 годам лишения свободы за то, что в присутствии двух своих сокурсников, обнаружив оторвавшуюся подмётку от ботинка (ботинки были специально куплены к госэкзаменам), сказал: «Ну что за фигня! Что у нас ни сделают – всё дерьмо». Это было расценено как обобщение, потому что фраза содержала слова «что ни сделают» и «всё», и один из двух присутствующих сокурсников счёл необходимым об этом сообщить. Формулировка обвинения была «антисоветская агитация». Когда разбиралось моё дело, я не знал этого и не оценил всей необычности поведения майора – моего собеседника. Потом я много думал об этом и понял, что в любой системе очень чётко проявляется роль личности в истории.

Было ещё одно обстоятельство: управление МГБ по Станиславской области было воюющее управление.

Читать комментарии

К комментариям в ЖЖ

Posted in Без рубрики


Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *