Это была хорошая школа, преподаватели из системы железнодорожных школ, эвакуировавшиеся с Востока, образовали здесь мощный педагогический костяк. Преподавание было на очень высоком уровне, и я неожиданно обнаружил, что я совсем не самый одарённый ученик.
 
Преподаватель русского языка и литературы, окончившая в своё время в Париже École normale, а, вернувшись в Россию, филологический факультет МГУ, первый раз прочитав моё сочинение, посвящённое онегинской Татьяне,  сказала: «Я ждала от тебя большего. Я считаю, что сочинение может либо потрясать читателя необычайным напряжением эмоций, либо талантливым критическим анализом, где основную роль играли уже не эмоции, а логические оценки. Вы претендуете на захватывающие эмоции, но они не производят особого впечатления». А потом она сказала моей маме: «Если вы не возражаете, я немножко позанимаюсь с вашим сыном. Негоже человеку такого уровня не владеть в совершенстве родным языком». Вначале меня это обидело, и заниматься мне не захотелось, но потом, когда она провела со мной несколько уроков, я понял, что это человек блестящей эрудиции, с развитым педагогическим талантом и моей пятёркой на экзамене по литературе она гордилась больше чем я.

В классе были очень интересные люди и один, прозванный Князем Игорем, раздумчиво говорил мне: «Вот трудно решить, чем дальше заниматься: математика или теоретическая физика? Ведь теория относительности была бы невозможна без тензорного исчисления, хотя наш гений сослался на математика, написавшего часть работы, связанную с тензорным исчислением, только один раз, а потом и вовсе забыл о его существовании».

Самой трудной бытовой проблемой было отопление. Со станции не ездили в лес  по дрова, какое-то количество кубометров выдавалось на зиму и его явно не хватало, чтобы согреться. Игорь говорил мне: «Нужно добыть какое-то количество топлива с нарастающей теплоёмкостью. Например, дрова, уголь, кокс. И избавь тебя боже разжигать кокс дровами. Я знаю, ты делал такую попытку и к утру пришел в отчаяние». Он знал на станции все закоулки и вначале мы забирались в столярные мастерские за стружками, обрезками, обломками сухого дерева. От них горело даже сырое дерево, но их было недостаточно, чтобы согреть квартиру. Потом на путях мы собирали несгоревший уголь, который падал из топки паровоза. И венцом этой деятельности было проникновение на склад кокса.

Это была серьёзная наука – зажигать горючие материалы надо было в уже указанной последовательности, имея достаточно угля, чтоб от него загорелся кокс, и тогда блаженное тепло охватывало всю квартиру независимо от того, в какой из её комнат реализовывалось это отопление. «Физика — великая наука, — говорил Игорь, — не будешь знать ничего о теплоемкости, начнёшь зажигать кокс дровами, промаешься и придёшь в отчаяние, как у тебя уже один раз было».

Неожиданно оказалось, что я неплохо знаю естественные науки: химию от мамы, физику от Игоря. И когда мы вернулись на Украину, мой товарищ Алик Костелянский говорил: «Что тебе делать в медицинском институте, когда перед тобой королевы наук». Это повторялось много раз и в разных местах: стоило мне соприкоснуться с хорошим специалистом в какой-либо области и поговорить с ним о его науке, меня сразу начинали убеждать, что медицинский институт это ошибка, что нужно идти именно в ту науку, которая действительно Наука, а не набор наблюдений, а я, судя потому, как я обсуждал эти науки, безусловно, справился бы с изучением любой из них.
Но оказалось, что я однолюб и, по видимому, не только в выборе профессии. Стоило чему-то охватить мою душу, оно уже больше не отпускало меня. Эта черта меня не тяготит, как не тяготило меня всю жизнь служение медицине.

На станции Казахстан я учился в 8-м классе, но 10-летку не закончил. Моя сестра раздобыла для мамы «вызов» на Украину (перемещение тогда осуществлялось исключительно на базе вызовов), и мы вернулись в Киев. Это не был удачный шаг. В одну из квартир в доме Специалистов угодила фугасная бомба, хозяин этой квартиры был майор МГБ и без труда получил разрешение перебраться в ту квартиру, где до войны жили мы, в связи с разрушением его квартиры.

Киев был сильно разрушен и как ни организовывали общественное движение по восстановлению города, как ни взывал Тычина "мiло сестренька любий братенко, попрасюемо на Хрещатику", развалин было всё-таки больше, чем квартир. После долгих переговоров мама согласилась поехать в Станислав. Вначале речь шла о работе преподавателем химии, но поскольку её специальность была инженер-химик, она стала начальником лаборатории станиславского спиртоводочного комбината, получила для жилья небольшой домик, где мы, всё же, умещались. Нужно было работать и мне – продукты выдавались только по карточкам, да и одежда тоже.

Первый вариант работы оказался неудачным: мне предложили должность коменданта незанятого дома, который формально был передан заводу, а фактически не кем не занимался и никем не охранялся. Я жил в одной из квартир этого дома на третьем этаже, на четвёртом по вечерам собирались какие-то непонятные люди, я думал, что это были воры. Они мне не мешали, я им, по-видимому, тоже, но однажды я обнаружил, что все мои вещи куда-то вынесены. Вещей было не очень много и это была бы не слишком большая потеря, но всё-таки хотелось их вернуть.

Поскольку воры жили на четвёртом этаже и ходили над моей головой, я поднялся на четвёртый этаж, осмотрел комнату аналогичную моей. Вначале ничего не нашёл, а потом мне пришло в голову посмотреть в печку. В печке завёрнутые в белое полотно лежали мои вещи. Я принёс их обратно и, не разворачивая, положил в печку в своей квартире. Это может показаться странным, но из этого хранилища больше никогда ни одной вещи не взяли.
Всё-таки такая жизнь и такая деятельность не доставляли мне удовольствия, а профессор Сойбельман сказал маме: «Какие-то вы странные вещи придумываете, пусть он идёт ко мне лаборантом на кафедру Общей и неорганической химии».

Лаборантом я проработал три года. Мне нравилась эта работа, особенно эксперименты. Если можно было осуществить эффектный эксперимент, я обязательно это делал. Тогда идея терроризма, особенно на Западной Украине, была весьма популярной, и приписывалась бандеровцам.

Я любил получать ацетиленистое серебро. В плотно закрывающуюся колбу я вводил трубку, через которую шёл ацетилен, и на дне колбы медленно собирался осадок. Потом я этот осадок пересыпал на промокательную бумагу, клал на батарею парового отопления и предлагал студентам высказать мнение о том, что будет, если все эти листки промокательной бумаги сложить на столе. Высказывались разные мнения, но ни разу не было высказано правильное, и поэтому по моей просьбе они храбро но осторожно собирали пропитанную ацитиленистым серебром бумагу. Иногда им удавалось донести её до стола, иногда они слишком сжимали бумагу в пути и тогда возникала вспышка, сопровождающаяся более или менее сильным хлопком. Если весь подготовленный материал удавалось сложить на столе, то вспышка возникала на столе и производила довольно сильное впечатление. Позднее, когда учебный материал по этой теме уже был пройден, мы подобным же образом устраивали фейерверки на праздниках.
Я пользовался всеобщей любовью студентов потому, что химию я знал, а предполагалось, что лаборант химию знать не может. Я ходил между столами, чтобы исключить подсказки и шпаргалки, и излагал студентам материал значительно более грамотно и доступно, чем шпаргалки, а, порою, чем лектор. Но главной моей задачей в это время было получение аттестата о среднем образовании. 8 классов я окончил, мне нужно было либо кончать 9 и 10, теряя год, либо сдать за 9 и 10, выигрывая год. Я предпочёл последний вариант.

Экзамены у меня были облегчённые: если во время учёбы я не изучал украинский язык, я не должен был его сдавать, а если в школе, где я учился, не было преподавателя иностранного языка, я не сдавал его, но если с таким аттестатом я поступал в институт, я должен был сдать экзамен по иностранному языку в объёме школьного курса в течение первой сессии. И преподаватель немецкого языка Herr Ulvansky (немецкого я не знал), который в связи с отсутствием преподавателя немецкого в школе принимал и экзамен на аттестат о среднем образовании, сказал мне снисходительно: «Мне приходится решать Вашу судьбу, и если я Вам не разрешу учиться в институте, меня будет мучить совесть. А потом… Вы же всё равно будете экзамен сдавать». И пройдя через эти сложные переговоры, в 1946 году я стал студентом Станиславского медицинского института, все остальные помимо языка экзамены я сдал легко и преимущественно на отлично.

Мне нравилось учиться. Это была очень упорная учёба у очень хороших преподавателей и меня не смущала необходимость разрезать законсервированные в формалине трупы. Резать живых крыс и лягушек мне было жалко, и поскольку такая работа обычно выполнялась группой из 3-4 человек, я брал на себя общее руководство, а работу живодёра передавал своим коллегам. Хотя некоторые эксперименты  и мне давались относительно легко: когда для исследования препаратов мозга гильотина отрубала крысе голову, то голова падала в жидкий азот, всё было чисто, никто не дёргался и не визжал, а замороженную голову распиливали специальным устройством. Я больше любил теоретические дисциплины, но понимал, что для практической работы нужно набивать руку.

Первые два курса  были посвящены теоретическим дисциплинам, из которых меня больше всего привлекали физиология, а также общая и биологическая химия. Мне нравилось находить закономерности, взаимодействия, делать выводы из данных посылок, а потом, в процессе дальнейшего изучения, убеждаться, что мои выводы были правильными.
 

Читать комментарии

К комментариям в ЖЖ

Posted in Без рубрики