4. 1937. Катастрофа
Надвигались грозные события. Отца отстранили от работы в УАМЛИНе, чтобы он некоторое время поработал в гуще рабочего класса. «Я снова стал слесарем», — через силу смеялся отец. 4 апреля 1937 года его арестовали. Военная коллегия обвинила его в подготовке террористических актов и подготовке к контрреволюционным преступлениям. Дело двигалось быстро и 13.07.1937 обвинения были ему предъявлены официально. Они были неправомерны уже хотя бы по тому, что в городе Никополе, преступление которое ему вменяли в вину, он не был никогда, а в Екатеринославе не был в том году, к которому было привязано преступление. Ему никто не возразил, совещание военной коллегии верховного суда СССР сочло, что полученные материалы достаточны для обвинения. Приговор ему был вынесен тогда же, в тот же день (13.07) он был расстрелян.
Ещё одна вещь меня удивила – хотя он окончил ИКП и преподавал в нём, образование ему было обозначено в деле как неоконченное высшее. Доведенный до сведения моей матери приговор был «10 лет без права переписки», но в действительности его расстреляли в тот же день – 13.07.1937. Маме сказали, что отца будут высылать на север. Она хотела передать ему тёплую одежду и не могла понять, почему ей в этом отказывали. А его уже не было в живых. Каким-то чудом в интернете на сайте службы безопасности Украины мы нашли номер фонда, в котором хранится его дело и выписку из этого дела, которое числилось в архиве за номером 39254. После реабилитации моего отца в 1955 г. мать поставили в известность об этой реабилитации, и там был иной характер преступления («троцкистская деятельность»), хотя остальные данные – высшая мера наказания и дата приведения приговора в исполнение – совпадали. Когда мать вернулась из приёмной КГБ, её лицо было чёрного цвета и только к вечеру она смогла сказать несколько слов о том, что видела. Аресту предшествовал ночной обыск, которого я не видел, я не проснулся. Чтобы поберечь меня, от переживаний, связанных с арестом отца, мать вначале сказала мне, что он уехал в далёкую командировку. Истина мне стала известна только тогда, когда я сам оказался обвиняемым в антипартийной деятельности. Я обязательно расскажу об этом в дальнейшем.
Мать исключили из партии. На заседании парткома где это было сделано, сомнения в том, что она должна быть исключена из партии, не было. Обсуждалась только формулировка, и решено было исключать мать из партии «за недостаток бдительности». Это была самая мягкая из возможных в то время формулировок. Она не предполагала репрессий по отношению к ней, хотя человек настолько не замечающий враждебной деятельности, осуществляющейся у неё под носом, естественно, не мог быть аспирантом КГУ и секретарь парткома сказал ей: «Уезжай, Базарова. Куда-нибудь в сельскую местность, где нет сплошной паспортизации и где человека трудно найти даже если его искать. А тебя искать не будут».
О том, что мой отец арестован, я узнал задолго до нашего отъезда. Вездесущие мальчишки сообщили мне об этом. Я не знал, что знает сестра, и по этому очень долго делал вид, что мне ничего не известно. Впоследствии я много думал об аресте отца. Он не мог погибнуть просто под валом массовых репрессий. Судьбу людей, которых Сталин знал лично, он решал сам, а отца он знал лично. Казалось, решающее значение могла играть его близость к Косиору, поскольку Сталин, ликвидируя выдающихся деятелей партии, никогда не оставлял на свободе их соратников. Потом сомнения стал вызывать приговор. Уже когда я учился в институте, заведующий кафедрой основ Марксизма-Ленинизма, заканчивая семинар, сказал мне: «Вы можете ненадолго задержаться?» Я согласился, и когда аудитория опустела, он спросил меня: «Вы имеете какое-нибудь отношение к Березину Борису Давыдовичу из УАМЛИНа?» «Это мой отец» — сказал я. «И что с отцом?» «10 лет без права переписки». «Эта формулировка нередко была эвфемизмом, скрывающим расстрел. В УАМЛИНе 10 лет давали всем, а Березин – это, всё-таки, была фигура». Преподаватель зародил во мне сомнение, но не убедил меня. Я вернусь к этому вопросу в дальнейшем изложении. Причина ареста отца тоже, по-видимому, не сводилась к близости к Косиору. В книге Авторханова я прочёл, что когда Сталин, закрывая пленум МК, спросил «Хочет ли кто-нибудь ещё высказаться?», Березин поднялся и сказал: «Если товарищ Сталин и дальше будет так проводить партийные форумы, мы можем забыть о внутрипартийной демократии». Сталин таких вещей не забывал и, может быть, это была основная причина тяжкой участи моего отца.
В Карловке Полтавской области жил мой дядя Яша — брат матери – сельский фотограф, и он охотно согласился нас принять. Там был заурядный сельский быт, заурядная сельская школа, чавкающий чернозём, в котором вязли резиновые сапоги, а при входе в школу приходилось надевать сменную обувь. Как и раньше, я учился хорошо, но без увлечённости. Жена дяди жила в вечной тревоге по поводу нашего пребывания в доме и оказалось, что не зря. Когда секретарь парткома КГУ сообщил матери, что острота репрессий уже уменьшилась, что в аспирантуру ей вернутся не удастся, но какую-либо работу в университете ей найдут, и мы собрались уезжать, дядю Яшу арестовали. С тех пор его жена возненавидела мою мать, не хотела поверить, что между нашим приездом и его арестом нет связи. Мы вернулись в Киев.
Когда отца арестовали, нас, как выражались тогда, уплотнили. Из трёх комнат нашей бывшей квартиры нам оставили одну, самую маленькую, где мы жили вчетвером: я с сестрой, няня и мама. Я даже удивился тому, как равнодушно я встретил это ухудшение условий. Маму приняли на работу в качестве заведующей химического отдела фундаментальной библиотеки КГУ, но чтобы иметь возможность нас прокормить, она ещё работала на 0,5 ставки в читальном зале и дома почти не бывала. Но никогда я не видел её так много, как в это время. Я приходил из школы, съедал какую-то оставленную мне еду и пешком или на трамвае (обычно зайцем) ехал в Университет. Химия меня тогда не интересовала, я проходил в отдел гуманитарных факультетов, где был прекрасный выбор художественной литературы. Я подставлял к стеллажам стремянку, некоторое время перебирал книги, выбирая какую мне сегодня читать, и потом, уже не отрываясь, читал до конца рабочего дня. Хотя, если книга была очень увлекательной, мать разрешала мне её взять с собой. Моё чтение никто не контролировал — Бальзака, Золя, Мопассана я прочитал уже в 4 классе. Я не чувствовал ущемлённости по поводу ареста отца, я не сомневался, что произошла ошибка и что она, несомненно, будет исправлена.
Предыдущая запись
Следующая запись
Posted in Без рубрики
Добавить комментарий