Решение о поддержке выдвижения кандидатуры Фселикоса в члены – корреспонденты АН СССР было принято президиумом Академии единогласно. Следующим утром Александров позвонил Фселикосу и сообщил ему о принятом решении и спросил:
— У вас есть какие-нибудь предпочтения в отношении того, какие академики и какие организации будут официально представлять вашу кандидатуру?
— Да, — сказал Фселикос, — я могу рассчитывать на поддержку Акселя Берга и на академика, который возглавляет НИИ-24, а в качестве организации я могу предложить ЛИТМО.
— Ну что же, — сказал Александров, — конкурентов у вас не будет, избрание вам гарантировано. Пусть академики, которых вы назвали, и ректор ЛИТМО подтвердят свою позицию учёному секретарю президиума. Пока не поздравляю вас, забегать вперёд не хочу. Поздравлю сразу после, безусловно, положительного голосования. Общее собрание академии состоится в марте, и я пришлю вам официальное приглашение на это собрание.
 

Улица Вавилова. На этой улице располагалось общежитие аспирантов АН СССР.
Фотограф: М. Кошкина
Фото с сайта.

Дочь Фселикоса Тина уже больше года жила в Москве в общежитии для аспирантов АН. Шёл второй год её аспирантуры в одном из академических институтов. Со времени приезда в Москву она была частой гостьей в нашем с Еленой Дмитриевной доме. В феврале 1979 года, за месяц до приезда Фселикоса в Москву, Тина сказала мне:

— Я хотела бы поподробнее поговорить с вами об отце. Я прошу вас, чтобы вы взглянули на него как профессионал. Не думаю, что он нуждается в помощи психиатра, но еще в Ленинграде, после инфаркта, который он перенес, ему было рекомендовано регулярное врачебное наблюдение. Эту рекомендацию он пропустил мимо ушей. Если о необходимости врачебного наблюдения напоминаю я, он говорит «Я чувствую себя неплохо и очень занят. Он обращается к врачу, только в том случае, если не в состоянии встать с постели, и ни один врач его давно не видел. Я знаю, что у вас хорошая врачебная интуиция. Может быть, вы в ходе беседы с отцом попробуете оценить его состояние, а потом расскажете мне, я постараюсь прийти с ним вместе. За время пребывания на Дальнем Востоке у отца несколько раз возникал психический стресс, и каждый раз это сопровождалось подавленностью и жалобами на боли в сердце.
— Стрессы, о которых вы говорите, — спросил я, — были связаны с взаимоотношениями с Шило, с комиссиями, которые проверяли его отдел?
— Да, — подтвердила Тина, — состояние стресса, безусловно, в основном, было связано с этим, но были и другие стрессогенные факторы. Впервые признаки выраженного стресса я заметила у отца сразу после переезда во Владивосток. На мой взгляд, это было связано с поведением его ближайших сотрудников. Он ожидал, что за ним во Владивосток последуют самые талантливые его ученики, что они создадут костяк нового отдела и будут обучать молодёжь. Но с ним на этот раз не поехал даже Джоэл. Он сказал и отцу и мне, что начинать новое дело с ноля в 57 лет — это авантюра, в которой он не хочет принимать участие. Такую же позицию заняло и большинство людей, которые были заместителями отца или занимали ответственные посты в его КБ. Отец воспринял такую позицию как отступничество и тяжело это отступничество переживал. «Они потеряли веру в меня – с горечью говорил он,- они думают, что получили все, что я мог им дать, а высокий профессионализм и опыт, который они приобрели в моем КБ, позволят им получить достойное место и в Ленинграде. — Только один его заместитель – Шатенер — последовал за отцом, привез с собой несколько молодых талантливых программистов и возглавил одну из лабораторий в отделе, который создал отец. К этому человеку отец относился почти как к родному сыну. Он принял Шатенера в свое КБ, когда тот был выпускником престижного института. Не раз говорил, что
Шатенер человек очень талантливый и увлеченный, что он заслуживает более ответственной работы.
 

По совету отца Шатнер посвящал много времени изучению новейшей американской литературы по электронике.
Фото:   practicalowl

Уже через три года Шатнер стал руководителем подразделения, а потом — одним из заместителей отца. Когда Шатнер приехал во Владивосток, отец сказал мне: «Видишь, я в нём не ошибся, он верит мне до конца. Мне необходимо, чтобы рядом был хоть один человек, который до конца в меня верит». Он обсуждал с Шатнером свои проекты, решая как достичь результата кратчайшим путём, и говорил: «Шатнер понимает, что время для меня очень существенно, ведь мне 57 лет». С отцом Шатнер говорил по-английски, и отец одобрял его стремление «напрактиковать» английский язык. Шатнер был частым гостем в нашем доме и с удовольствием разговаривал по-английски с мамой. Вообще в нашей семье в мамином присутствии языком общей беседы был английский, потому что русским она так до конца и не овладела. Шатнер говорил, что английский язык краток, выразителен и как будто специально приспособлен для научного общения. Он с удовольствием воспринимал новые для него выражения, если мать говорила «У нас, на инглиш, принято говорить так …» Уже через год совместной работы с Шатнером во Владивостоке отец сказал мне: «Шатнер это большая удача. Он ещё молод и не боится риска. Он во многом заменил мне Джоэла. Джоэл был бы мне здесь очень полезен, но он постарел, не хотел покидать Ленинград, и счёл новый старт с нулевой отметки авантюрой». Я хорошо относилась к Шатнеру, но он иногда перебирал в выражениях, восхищаясь моим отцом или выражая почтение к моей матери. Для человека с хорошим чувством меры это было необычно. Однажды заместитель отца по одной из лабораторий, которого отец, шутя, называл первенцем владивостокского набора, сказал мне: «Я хотел бы посоветоваться с вами. Ваш отец очень доверяет Шатнеру, а Шатнер в последнее время часто говорит, что на той стороне Тихого океана учёные живут как белые люди. Человеку нашего масштаба там пристало бы иметь двухэтажный дом и гараж на две машины. Одну машину для себя, другую для жены. Шатнер не может проработать здесь меньше трёх лет. В МЭП у него была первая форма. Потом он получит право переписки с иностранцами без предоставления отчётности и я не исключаю, что он постарается реализовать свою мечту о жизни «белого человека». Я мог бы поделиться своими соображениями с вашим отцом, но сначала хотел узнать ваше мнение о том, насколько это целесообразно». Я представила себе реакцию отца на такое сообщение. Я не сомневалась, что мой собеседник был искренним человеком. Мы говорили когда-то о нём с отцом, и отец сказал, что у этого человека талант сочетается с очень высокими моральными качествами. И, всё-таки, я решила, что сообщать отцу такие соображения не стоит. Он бы не поверил и стал бы говорить, что собеседник заблуждается. Он был бы огорчён, что в отделе возникли нездоровые отношения между двумя ведущими сотрудниками, и я сказала: «Если вы правы, мы не можем это предотвратить, и для отца это будет тяжёлым ударом. Но то, что вы разглядели эти намерения Шатнера, а он их не увидел, будет только поводом для самообвинения. Это не смягчит удара». И мой собеседник согласился со мной. Мой отец к этому времени широко переписывался с заокеанскими коллегами, и когда Шатнер сказал что, пожалуй, он тоже последует этому примеру, отец это горячо одобрил. «Личные сообщения, — сказал он, — всегда опережают публикации». Мысль о том, что Шатнер может покинуть его, никогда не приходила ему в голову. Но через четыре года после переезда во Владивосток, Шатнер, не сказав никому ни слова, предпринял действия для получения вызова из Израиля. В Израиль можно было лететь только с пересадкой в Вене (прямых рейсов в Израиль не было), и уже в Вене определить свой дальнейший маршрут. А ещё через несколько месяцев Шатнер сказал отцу, что он хочет уехать в Америку, что через месяц он вернётся в Ленинград и оттуда продолжит свой путь за океан. Я понимала, что реакция отца будет нелёгкой, но такой тяжёлой я всё-таки не ожидала. Он на трое суток слёг, жалуясь на слабость и боли в сердце, категорически отказался обратиться к кардиологу, сказав: «Кардиологи от предательства не лечат». Через три дня он вернулся к работе, но жалобы на плохое настроение и боли в сердце продолжались ещё два-три месяца».
— Тина, — сказал я, — болевую симптоматику при предсердечной тоске и стенокардии трудно различить по описанию. Почему вы не сделали хотя бы хорошую ЭКГ?

Этот снимок ночгого города выглядит как кардиограмма.
Фото: mattt.org

— Вы же знаете отца, — сказала Тина, — он считал, что нет оснований обращаться к кардиологу, что он перенёс состояние стресса, вызванного «предательством», и теперь всё постепенно проходит. Я думаю, что стрессогенное воздействие отъезда Шатнера по интенсивности было сравнимо с систематическими трениями в отношениях с Шило, хотя и короче по времени. Поэтому я и хочу, чтобы вы взглянули на отца. «Отступничество» ленинградских учеников, сложности систематического взаимодействия с Шило, потом отъезд Шатнера – может быть, это слишком много для одного человека? Если вы сейчас позвоните отцу, и спросите его, как он себя чувствует, он ответит, что у него всё прекрасно, он всегда отвечает так. Но во время беседы кроме содержания слов будут ещё мимика, жесты, интонация. Когда-то вы мне говорили, что именно в них 70% информации.
— Конечно, я поговорю с ним, — сказал я, — но независимо от того, какое он произведёт на меня впечатление, я буду настаивать на кардиологическом обследовании.
— Попробуйте, — сказала Тина, — может быть, вас он послушает.

Продолжение следует.
 

Начало цикла здесь.

По традиции я попробую сформулировать некоторые вопросы для комментариев. Напоминаю, что комментарии не ограничиваются этими вопросами. Любые комментарии доставят мне удовлетворение. Обратная связь необходима для успешной работы журнала.

1) Чем, по Вашем у мнению, объясняется стремление Александрова видеть Фселикоса в составе Академии?

2) Насколько, на Ваш взгляд, правомерна оценка отказа учеников и сотрудников Фселикоса последовать за ним во Владивосток как отступничество?

3) Как Вы оцениваете отъезд Шатнера в США ради лучших условий работы и более высокого качества жизни, который, несомненно, был ударом для Фселикоса, с морально-этической точки зрения?
 

Перейти к комментариям.

Posted in Без рубрики