— Хоть сейчас, они у меня в сумочке, — Лена вынула Пеликенов из сумочки и аккуратно расставила их на столе.
Кымытваль долго смотрела на ряд Пеликенов, не прикасаясь к ним, но внимательно вглядываясь в каждого. Потом сказала:
— Этот, — и взяла одного в руки. – Это будет твой Пеликен, — сказала она Лене, — и в нём будет жить твоя душа, и пока он будет хранить твою душу, с тобой ничего не случится.

— Этот, — сказала Кымытваль.
Фото из моего архива.

Она взяла Пеликена обеими руками так, что он оказался как бы в будочке из ладоней, и стала на него дуть. Её дыхание сначала было практически бесшумным, потом появился звук, потом этот звук стал длинным, протяжным, напоминающим какую-то кочевую песню, и снова упал до еле слышного дуновения.
— Ну, вот, — сказала Кымытваль, — не зря мой отец был Великий Белый шаман. Я унаследовала его власть и его могущество. Возьми, — сказала она, отдавая одухотворённую фигурку Пеликена Лене в руки, — Возьми и береги как зеницу ока. Помни, пока он хранит твою душу, с тобой ничего не случиться.
Лена бережно положила Пеликена в мешочек из толстого полиэтилена и вложила в нагрудный карман куртки.
— Поедем ещё, я покажу вам настоящую чукотскую ярангу, — сказала Кымтываль.
У нас была верная машина Калачёва, и мы довольно быстро доехали до оленьего стада, где стояла яранга, и Кымытваль с гордостью и подробно рассказывала нам, насколько лучше на Севере жить в яранге, чем ненецком чуме или русском шалаше.
История с Пеликеном имела печальное продолжение. Через 13 лет нашу квартиру обокрали, и среди ценностей, о которых Лена по-настоящему жалела, были старинные драгоценности, которые она унаследовала от бабушки, и Пеликен, который должен был сторожить её душу. Воры забрали практически всю резную кость, но из Пеликенов они взяли только одного – этого. Мы не были корыстолюбивыми людьми и не слишком держались за материальные богатства, но этот Пеликен был духовной ценностью. Суеверными мы тоже не были, но, всё-таки, мне было не по себе от этого похищения души, хотя всё оставалось по-прежнему благополучно.
Прошло много времени, мы сменили квартиру. Наша новая квартира Лене очень нравилась, и она сумела сделать её красивой. Но в 2003 году она заболела. Обследование обнаружило рак, и в 2004 году Лена умерла. Конечно, я не суеверен и не связываю эту смерть с пропажей охранителя её души, но иногда бессонной ночью эта мысль приходит мне в голову.

Следующий раз мы столкнулись с Кымытваль и Задориным случайно. Мы ехали из посёлка Талая, где проводили некоторые исследования в санатории, который тоже назывался Талая потому, что там были подземные горячие воды, и почти точно на границы тундры и лесотундры увидели две палатки.
— Глянем, кто это, — сказал я.
И водитель Калачёва, который сидел за рулём, подъехал к палаткам вплотную. Мы вышли. Возле небольшого костра, горевшего перед одной из палаток, сидели Задорин и Кымытваль. Не знаю, значила ли эта встреча что-нибудь для них, но мы обрадовались. Из палатки было вытащено два складных березентовых стула, на которые нам предложили сесть. Мы говорили о всякой случайной всячине, а потом услышали треск хвороста и обернувшись увидели дочерей Кымытваль, которые тащили огромные вязанки.
— Пойду, помогу, — сказал я.
— Не надо, — сказала Тоня, — они тундровики, они должны справляться с любой ситуацией без посторонней помощи. Помощь в тундре вещь редкая.
Мы не видели дочерей Кымытваль всего каких-нибудь три года и поразились. Это были уже почти взрослые девушки, и они были изумительными красавицами. Девочки были очень приветливы и дружелюбны и сказали, что они уже не думали нас когда-нибудь увидеть, но судьба послала редкую удачу.
— В этом просторе, — сказала Люба – старшая дочь Кымытваль, — можно ехать семь, семь и ещё семь дней пути, и не увидеть ни одного человека. А увидеть не просто человека, а человека близкого – это, — повторила она, — особая милость судьбы.
И Тоня сказала:
— Она права, я подумала тоже самое, когда вы подъехали к нашей палатке. Это какой-то знак, — сказала Кымытваль,- не знаю, худой или добрый, но мы встретимся снова, когда вы будете мне нужны.
И она рассказала какое-то старинное чукотское придание, где такая же случайная встреча предвещала встречу в беде.

Кымытваль показала нам ярангу.
Фото с сайта

Нам нужно было ехать, мы должны были ещё попасть в лечебно-трудовой профилакторий, поскольку Калачёв просил нас оценить его работу. В профилактории нам показалось, что он работает не плохо, но когда мы выехали из него и направились к колымской трассе, какой-то явно пьяный мужик замахал нам руками. Водитель не хотел останавливаться, но я сказал:
— Остановите, может быть интересно, если имеет отношение к лечебно-трудовому профилакторию.
Водитель остановил машину и сильно пьяный мужик пошатываясь к ней подошёл.
— Р-р-р-ебята, — сказал он, — вы едете в Магадан?
— Да, — подтвердил водитель.
— Захватите меня, сам я не доберусь, сильно пьяный.
— А зачем же так пьёшь? – презрительно сказал водитель.
— Да я обычно так не пью, только меня 6 месяцев в лечебно-трудовом профилактории держали. Представляете, 6 месяцев ни капли во рту!
— Возьмём, — сказал я.
— Пересядьте назад, — сказал мне водитель, — отвратительно рядом с ним будет, но я привычный.
Он отобрал у мужика бутылку водки, выбросил её в окно и толкнул в угол кабины со словами:
— Ко мне не соприкасайся!
Он выбросил мужика на въезде в Магадан, достал из багажника чистую тряпку, тщательно протёр сиденье и тот борт машины, к которому мужик прикасался.
— Деньги тратят на этот профилакторий, — сказал водитель, — а толку никакого. Пусть бы пили на свои.
Мы улетали утром. Вечером я позвонил Кымытваль не зная, застану ли её дома, но застал. Я попрощался с ней и передал трубку Лене, и это уже было не краткое «Простите-досвидания», а какой-то длинный задушевный разговор, и я подумал, что я ещё не видел ни одного человека, у которого Лена не вызвала бы чувства симпатии и привязанности. Потом Лена положила трубку и сказала:
— Кымытваль ещё раз передаёт тебе привет и просит прощения за то, что только попрощалась с тобой, а со мной разговаривала долго. Но ты должен понимать это, — сказала Тоня, — потому что ты же тоже знаешь, что такую женщину, как твоя жена, очень редко можно встретить в мире.
Ещё один краткий эпизод хотелось бы отметить. Когда мы были в Новосибирском Академгородке, мы случайно встретили на улице дочерей Кымытваль – уже совсем взрослых и непередаваемо прекрасных девушек. Мы остановились, немного поговорили, но им нужно было бежать на занятия, и перед тем, как убежать, Люба сказала:
— Мы так часто встречаемся случайно, что я уверена: это не последняя наша встреча.
И они убежали. Люба была тогда на биологическом факультете, Настя, кажется, на физико-математическом.
— Экие красавицы, — сказал я, — удачная гибридизация, что ли.
— Не говори глупостей, — сказала Лена, — это просто две прекрасные женщины.
Прошло ещё года два, и в Москве Кымытваль позвонила мне домой. Она плакала.
— Задорин болен, — сказала она, — говорят, очень опасно.
Я глянул на часы. Было 10 утра.
— Где вы сейчас? — спросил я.
— Я в центральном приёмном покое вашего института.
— Не уходите оттуда, я сейчас подъеду.
В то время у меня уже была машина и очень надёжный водитель. Машина стояла возле подъезда, поскольку я уже собирался ехать в лабораторию. Я объяснил водителю ситуацию, и он сказал мне:
— Гнать не будем, но и не задержимся.
И действительно, минут через 15-20 я уже входил в приёмный покой. Консультант ещё не подходил к Задорину, я попросил выписку из истории болезни. Выписка была и даже вполне грамотная, но заболевание мне не понравилось. По-видимому, это был лимфогранулематоз. Заболевание не смертельное, по крайней мере, вначале, при хорошем лечении можно было добиться длительного периода хорошего состояния. Я позвонил из приёмного покоя профессору Линденбратену, который тогда заведовал кафедрой рентгенологии и радиологии и попросил его взглянуть на пациента.
— Поднимайтесь, — сказал он.
Мы поднялись к нему на 10 этаж. Он подробно расспрашивал Задорина, потом сказал:
— Ну, давайте пройдём в соседнюю комнатку, я посмотрю вас.
Когда они вернулись, Линденбратен сказал:
— Ну что ж, в Магадане неплохие врачи, они правы. Но класть его лучше не к нам, а в Обнинск, Обнинск специализируется на лимфогранулематозе. Я напишу направление и позвоню туда, меня там хорошо знают.
И, повернувшись к Кымытваль, почти буквально повторил то, что ранее говорил я:
— Это не лёгкое заболевание, но при хорошем лечении можно добиться очень длительного периода хорошего состояния. Я говорю не выздоровления а длительного хорошего состояния, потому что лимфогранулематоз может давать рецидивы, но эти рецидивы можно также вылечить, как первое проявление заболевания.
Линденбратен был человеком квалифицированным, очень порядочным, и , кроме того, обладал тем неоценимым качеством, которое человек, бывший моим близким другом, гениальной травматолог Ион Деген, обозначал так: врач растёт из сердца. Я знал, что могу положиться на Линденбратена, что он сделает всё, что обещал, и ещё проследит за лечением Задорина в Обнинске.
— Ничего, — сказал я Кымытваль, — бывают тяжёлые заболевания, но врачи, которые умеют их лечить, с ними справляются, а вы поедите именно к таким врачам. Я думаю, что всё будет хорошо.
Потом я организовал транспортировку Задорина и Кымытваль в Обнинск, просил мне звонить, и мы расстались. Она появилась вновь примерно через полгода, тоже плакала, но это были уже слёзы радости.
— Я никогда не забуду, — сказала Кымытваль, — что это тяжёлая болезнь, но всё будет хорошо. И правда, всё хорошо.
— Хотите навестить нас, — спросил я.
— Нет, не сумеем, у нас билеты на вечерний самолёт.
Подошёл Задорин, протянул руку, сказал:
— Ну, кажется на этот раз выкарабкался. Прощайся Тоня, нам нужно ещё заехать в гостиницу, собрать вещи и успеть на самолёт.
— А Елена Дмитриевна далеко? – спросила Кымытваль.
— Нет, — сказал я, — если у вас есть 15 минут, она может подойти.
— 15 минут мы можем потратить, — сказал Задорин.

Задорин Виталий Игнатьевич
Фото с сайта

Я позвонил Лене, которая находилась в этом же здании, но в другом помещении, и она появилась через 10 минут. Она сама обняла Тоню, сказала:
— Видите, встречи с нами приносят вам удачу.
— А как поживает хранитель вашей души? — спросила Кымытваль.
— С ним всё впорядке.
— Значит и с вами будет всё в порядке, — сказала Кымытваль, обняла и поцеловала Лену, и они ушли, а мы вернулись в лабораторию.
Это была наша последняя встреча с Кымытваль. Следить за её судьбой было нетрудно, о ней много писали, её показывали по телевидению. Я знаю, что Кымытваль жива и продолжает писать. Задорин, сделавший блестящую карьеру оленевода, экономиста, финансиста, преподавателя умер в 2007 году. И я не знаю, связана ли была его смерть с очередным рецидивом лимфогранулематоза или с какой-либо совсем другой причиной.
Связи вообще имеют способность обрываться. Половина моих связей оборвалась после контрреволюционного переворота 1991 года, вторая половина в 2004 году после смерти Елены Дмитриевны, поэтому я не удивляюсь, что Кымытваль ни разу не сделала попытки как-нибудь со мной связаться, что-нибудь сообщить о себе. Но эта женщина с большим поэтическим талантом, чутким сердцем, так любившая Лену, не изгладилась из моей памяти, и каждый эпизод наших встреч я могу и сейчас рассказать детально и подробно.

Этот пост в ЖЖ

Posted in Без рубрики