Врачи говорят, что существует закон парности случаев, если было одно неврологическое заболевание, которым пришлось специально заниматься, можно ожидать и следующего. Следующее заболевание оказалось открытой черепно-мозговой травмой. Повреждены были значительные участки мозга и откололась существенная часть височной кости. Оперировал Юлий Аркадиевич Лапин – прекрасный хирург, он мог действовать в любой области хирургии, ну а здесь сыграло роль то, что на фронте он сделал несколько десятков нейрохирургических операций. Я попросил разрешение присутствовать, и, если мне это будет позволено, оказывать помощь анестезиологу. Нередко при головных болях у людей практически здоровых или страдающих мигренями состояние улучшалось после введения смеси 40% глюкозы и 25% сульфата магния. Я предполагал, что это связано с уменьшением внутричерепного давления, но никакими конкретными данными на этот счёт не располагал. Когда мозг стал выбухать и оперировать стало сложно, я спросил Лапина: «Юрий Аркадиевич, вы не будете возражать, если я введу в вену сульфат магния сам по себе или с глюкозой?» «Имеешь какой-нибудь опыт?» — спросил Лапин. «Имею» — сказал я. «Давай».

Я сделал первое медленное струйное внутривенное вливание и мозг на глазах ушёл в пределы черепной коробки. Современных препаратов, снижающих давление ликвора ещё не было и в таком случае как тот, о котором идёт речь, операции обычно заканчивались смертельным исходом. 6-часовую операцию я продержал мозг в пределах черепной коробки. О Юлии Аркадиевиче будет, наверное, отельный рассказ. Достаточно сказать, что больше никакой хирург не разрешил бы мне так самовольничать у себя в операционной. В мозгу у него было на один осколок больше, чем у Йона Дегена, Йон ограничился одним. У Юлия Аркадиевича было два, кроме того, локализация их была крайне неудачна, они находились в пределах лимбической системы, которая, по сути дела, решает вопрос имеет ли человек дело с реальностью, или с иллюзией. При такой тяжёлой черепно-мозговой патологии в Харькове его сначала положили в отделение для больных, склонных к возбуждению, но быстро убедились, что он прекрасно владеет собой. Только раз он дал промашку: когда его уже перевели в санаторное отделение он сидел в столовой и ел селёдку под шубой, его лечащий врач подошёл к нему, очень приветливо сказал: «Ну, вот видите, вы теперь там, где должны находиться. Селёдка хороша?» Юлий Аркадиевич вдруг испытал атаку паники, ему показалось, что селёдку в санаторном отделении есть нельзя. Он сказал: «Господь с Вами, я совсем этой селёдки не хочу» и выбросил тарелку вместе с селёдкой в окно. Его поступок показался странным и необъяснимым и лечащий врач решил перевести его, по крайней мере на день обратно в отделение для беспокойных больных. С утра он попросил на кухне, чтоб приготовили селёдку под шубой, две порции — для него и для Юлия Аркадиевича. «А вы знаете, — сказал врач Лапину, — я этот продукт очень люблю, составьте компанию?» Лапин некоторое время смотрел на него подозрительно, потом взял вилку, съел свою порцию сельди и совсем обезоружил врача, сказав: «Так это Вас селёдка перепугала? Можно меня переводить в санаторное обратно?» «Конечно!» — рассмеялся лечащий врач. А вскоре Лапина выписали из стационара. Но в Харькове он оставаться не хотел, там были свидетели галлюцинаторных эпизодов, вызванных повреждением мозга, и когда Дору Михайловну пригласили в Лениногорск, он поехал с ней. Несмотря на все особенности его личности, которые остались после этой травмы, он был человеком весёлым, компанейским и любил разыгрывать окружающих. «Как думаете, Феликс Борисович, почему эта моя лимбическая система разговаривает со мной на разных языках?» «Неудивительно, — сказал я, — потому, что Вы знаете эти языки». Он хитро улыбнулся и сказал мне на ухо: «А они тоже знают?» «Юлий Аркадиевич?!» «Не пугайтесь, не пугайтесь, — сказал он, — надо же когда-нибудь и развлечься». Он придумал целую систему, которая позволяла ему вести себя абсолютно адекватно несмотря на разноязыкие галлюцинаторные эпизоды. Когда он слышал что-то, что по его мнению не слишком вязалось с предыдущим разговором, он очень осторожно выяснял, говорил ли я это, или не говорил, и никогда не ошибался.

Органический галлюциноз Юлия Аркадиевича мало кому был известен, но всё равно его считали очень странным человеком, потому что у него был синдром навязчивых состояний. Чаще всего это выражалось в потребности писать на листке бумаги «25±7». Перед ним всегда лежал листок (на утренней конференции, на дежурстве), исписанный этим набором символов. Апогея эта навязчивость достигла тогда, когда Цент, любивший дразнить окружающих, пришёл в кабинет Криводубской, где проводились утренние конференции, и всё исписал символами «25+7». Он решил, что Стефа припишет эти действия Лапину и будет его укорять. Но Лапин пришёл раньше Стефы, и Стефа рассказала мне об этом так: «Прихожу, на всей мебели написано мелом «25+7» и стоит Лапин с мелом в руках и методично проставляет минусы. «Юлька, ты с ума сошёл», сказала я. «Да нет, Стефания Григорьевна, я скоро кончу. Просто Жорка всё это написал, а написал неправильно»». Стефании Григорьевне не удалось прекратить эту деятельность, пока Юлий Аркадиевич не поставил последний минус. Потом он взял тряпку, которой обычно вытирали классную доску и тщательно вытер мебель. «Не сердитесь, Стефания Григорьевна, — сказал он, — Жорка ж меня в безвыходное положение поставил».

Мне хочется описать ещё один эпизод, крайне редкий среди врачей, если вообще встречающийся. Все знали, как предан Юлий Аркадиевич своей жене Доре Михайловне Вильвовской. Он никогда не ухаживал за женщинами и однажды к глубокому своему удивлению на том единственном переплыве через Громатуху я увидел его и какую-то женщину, безупречно красивую. Они наверняка уже успели искупаться, купальники ещё не высохли. Я не очень понимал, как мне себя вести – пройти, как будто я ничего не видел, или наоборот, демонстративно поздороваться. Но Юлий Аркадиевич решил этот вопрос за меня. «Феликс Борисович, посидите с нами, если у Вас есть хоть сколько ни будь времени». «Ну, для Вас у меня и не сколько-нибудь найдётся. Хотите о чём то поговорить?» «Да нет, просто я Оксане много рассказывал о Вас и теперь рад, что представился случай вас лично познакомить». В начале их беседы я понимал мало: разговор шёл о музыке, а я никогда не помню, какая именно из симфоний Бетховена называется Героической. Но Оксана обнаруживала чрезвычайно высокую эрудицию в этом плане. Потом разговор перешёл на литературу, и меня поразило, как огромен объём её знаний и в этой области, оригинальность и резкость её парадоксальных суждений. Как заканчивать эту встречу я не знал и решил, что закончу её так, как обычно заканчивается встреча работающих и занятых людей. «Прошу прощения, Юлий Аркадиевич, прошу прощения, Оксана, но у меня через 15 минут начинается разбор пациентов, которые сегодня поступили в отделение» «Да, — сказал Юлий Аркадиевич, — это наш крест. Оксана, никогда не становитесь врачом». У меня создалось впечатление, что я мешаю, и я постарался поскорее уйти из поля их зрения чтобы избавить их от возможного ощущения неловкости. Я не достаточно умею плавать, чтобы переплывать быструю горную реку, но Громатуха за пределами этого отрезка уже уходила в огромную буковую трубу и то, что оставалось снаружи казалось бурным ручьём, однако достаточно мощным, чтобы ворочать камни. Это был самый короткий путь в больницу и разувшись я отправился на другой берег, тем более, что было очевидным, что вода, оставшаяся от украденной глубиною не выше колена. А пройти по воде нужно было метров 200. Я уже подходил к другому берегу, когда почувствовал, что мои ноги неустойчиво держатся на скользких камнях, и что если я сделаю ещё один шаг, я могу упасть. Я остановился и стал осматриваться вокруг в поисках какой-нибудь точки опоры. Чья-то мощная рука взяла меня за локоть и спокойный и чуть хрипловатый голос произнёс: «Что ж ты, мужик, не понимаешь что делаешь?» «А что?» — спросил я. «Да вот хотя бы у тебя туфли на шее висят. Значит босяком идёшь?» Я говорю: «Да». «Ну, туфли бы тебя, скорее всего, не спасли, но всё ж, шансов было бы больше. Через Громатуху вот как надо ходить» Он вынул ногу из воды и показал мне шипованные ботинки. «И с вот такой палкой» «Такой это какой?» «А такой, чтобы она в Громатухе тонула, а не всплывала. Тут же понимаешь, Громатуха немало людей разнесла. Беда в том, что не всегда удаётся устоять, а упадёшь – считай кончено, потому, что от первого же камня потеряешь сознание». Твёрдо шагая в своих тяжёлых ботинках и опираясь на палку он как пушинку выволок меня на берег и сказал: «Небось, в Громатухе только плавал в том кусочке, где можно?» Я не стал его разочаровывать, и подтвердил что да, плавать это возможно. «Тебе куда?» Я говорю: «Вон в ту городскую больницу». Спохватившись, я посмотрел на часы: «Да и уже опаздываю». «Нет, — сказал он, — не опоздаем. За углом оказался ГАЗик, который мгновенно завёлся и, поскольку он всё-таки был вездеход, не разбирая дороги примчался к больнице. Я поблагодарил его, а он прощаясь со мной сказал: «Знаешь, я возле того проплыва через Громатуху часа два назад женщину видел. Не видел бы, не поверил бы, что такие бывают» «Что, хороша?» «Не то слово, «хороша» — про многих можно сказать, а эта – волшебная что ли. Ну, прощай парень, больше по Громатухе босиком не ходи».

Я ушёл на клинический разбор под глубоким впечатлением от того, что меня из Громатухи вывели. И, может быть, даже не вспомнил бы про Оксану, если бы потом несколько раз не видел её вместе с Юлием Аркадиевичем на прогулке в парке, на горной вершине, которые назывались «Три брата», а потом Юлий Аркадиевич неожиданно пришёл ко мне в кабинет. «Поговорить хотел, — сказал он, — Я понимаю, что как бы я ни старался, моё отношение к Оксане Вам будет ясно. Да и скрывать его от Вас мне не с руки. Одно только надо добавить: у Оксаны саркома бедра. 7-8 месяцев – это максимум, который ей отпущен. Так что по Вашему лучше для пациента – умирать в глубокой депрессии, или в экстазе последней любви? Экстазе именно потому, что она последняя. Я думаю, что Гиппократ поддержал бы мою точку зрения, поскольку он говорил, что врач обязан сделать для пациента всё, даже если это будет в ущерб себе».

Интимный оттенок этого эпизода вначале вызвал у меня желание заменить имена и фамилии, но то, как вёл себя Юлий Аркадиевич в эпизоде с Оксаной, было так характерно для него, так ясно чувствовалось в нём благородство, что введение вместо него какого-нибудь неизвестного в корне меняло бы характер рассказа.

Оксана умерла к концу года, а через 3-4 месяца у Юлия Аркадиевича началось обострение септического эндокардита. Областной терапевт доктор Гемке навещал его ежедневно, нередко просил меня составить ему компанию: «Очень уж это тяжело. Я знаю его 10 лет, прекрасный врач, широко образованный человек и безукоризненно порядочный, и видеть его на смертном одре мне невероятно тягостно». Я спросил: «Если Вы так убеждены, что он вскоре умрёт, то Вы думаете, ему полезны ваши ежедневные визиты? Он человек понимающий и наверняка думает, что неспроста доктор Гемке его ежедневно навещает». Но ко всеобщему удивлению Юлий Аркадиевич не умер. Он прожил в Лениногорске ещё полгода и потом по настоянию жены согласился перебраться в центральную Россию. О его смерти, последовавшей через полтора года, я узнал от того же доктора Гемке и поразился. У сурового Гемке в глазах стояли слёзы.

Читать комментарии

Этот пост в ЖЖ

Posted in Без рубрики