Жизнь в Дергачах уже подходила к концу. С. В. Косиор, давно знающий отца, став в 1934 году первым секретарём ЦК КП(б)У, вызвал его в 1935 году на работу в Киев, поручив ему руководство отделом политической экономии УАМЛИНа – Украинской ассоциации Марксо-Ленинских институтов. Мать впервые поехала с нами и стала аспиранткой кафедры химии Киевского университета, семья воссоединилась, но, как вскоре выяснилось, ненадолго.

Каюсь, особость моего положения доставляла мне удовольствие. Эта особость проявлялась и в отдельной трёхкомнатной квартире во вновь выстроенном Доме специалистов, и в том, что я лечился не в районной поликлинике, а в ЦЛК (центральная лечебная комиссия). Я никому не выказывал этой гордыни. Я понимал, что это дано не мне, а отцу, но это давало мне дополнительное основание им гордиться. Однажды к нам приехал комкор (это было высокое звание в Красной Армии). Я был дома один, и он спросил у меня «Отец то где?» И я честно ответил: «Завтра у меня день рождения, а у папы нет денег, и он пошёл одалживать их у Бургатовской».  В это время отец вернулся и комкор спросил у него: «Кстати, почему вы не получаете деньги, которые вам полагаются за лекции? Там уже изрядная сумма накопилась». И мой отец ответил: «Коммунист не может получать деньги за пропаганду коммунистических идей». Я не знаю, рассуждал ли кто-нибудь так в то время, или отец был последним из могикан, но это давало мне лишнее основание для гордости. Бургатовская, у которой отец одолжил деньги, заслуживает отдельного упоминания: она была ответственным человеком и отличным работником, но из-за больной матери она не решилась уехать из Киева и они вместе погибли в Бабьем Яру.

В Киеве я начал учиться в школе и с удивительной лёгкостью освоил украинский язык, на котором мне и в будущем ещё предстояло разговаривать. Довольно быстро стал участвовать в художественной самодеятельности. Сейчас я вспоминаю об этом с удивлением, но верно в детстве у меня были исчезнувшие позднее демонстративные черты и мне доставляло удовольствие  стоять на сцене и привлекать к себе взгляды многих людей. И тогда же, в школе,  я впервые познакомился с нецензурной лексикой. Это было удивительно. Шулявка имела прочную репутацию хулиганской окраины, но почему-то при мне нецензурных слов не говорили. Но однажды по Брест-Литовскому шоссе по направлению к заводу Большевик прошла огромная колонна красноармейцев. Всех заинтересовало, куда они идут, и я вызвался это выяснить. Я подошёл к помкомвзвода, который шёл рядом со своим взводом, и спросил его, куда они идут. Совершенно не задумываясь, не меняя тона, которым он командовал, помкомвзвода сказал: «Мы идём к… матери». Очень гордый тем, что я сразу получил информацию, я вернулся к ребятам и сообщил им эти сведения. Раздался хохот, и парнишка постарше сказал мне: «Он же тебя матом послал, а ты решил, что он тебе правду говорит». Странно, но после этого парни во дворе уже не стесняясь говорили при мне привычным им языком и вскоре мои познания в указанной лексике существенно расширились.

Небольшая неурядица круто изменила моё отношение к сцене и к демонстрации себя. Я и один мой одноклассник вышли во второй тур олимпиады по художественной самодеятельности и должны были выступать в районном Дворце пионеров. Я не помню, в чём было содержание скетча, который мы должны были разыгрывать. Я помню только, по ходу действия мне полагалась длинная, чёрная с проседью борода. Я заботливо упаковал бороду и ровно в назначенный час был во Дворце пионеров. Участники второго тура сидели на длинном ряде скреплённых вместе кресел, и мы сели где-то в середине этого ряда. Дипломантов вызывали по очереди, публика бурно аплодировала независимо от того, какие оценки ставили члены жюри. Но что-то там было не в порядке со списками. Во всяком случае, нас там не оказалось. Я понял это тогда, когда, хотя нас и не вызвали, ведущая объявила, что второй тур олимпиады по художественной самодеятельности завершён и в ближайшие полчаса жюри подведёт итоги и скажет, кто вышел в третий тур – т.е. на общегородскую олимпиаду. Я заколебался: можно было пойти, напомнить о себе и спросить, каким образом мы выбыли из списка. Мне это показалось неловким, и я решил завтра выяснить это у преподавательницы русской литературы, ведущей 8-10 классы, которая отвечала за всю организацию олимпиады. Но мне, третьекласснику, и это было достаточно сложно.

Нина Георгиевна встретила меня возле учительской и радушно спросила: «Ну, как твоё выступление прошло?» У меня не повернулся язык сказать, что выступления не было, и я сказал, что, по-моему, нормально. Но вечером мне стало стыдно, что я не выяснил отношения на месте, что я соврал учительнице и от стыда и раскаяния я расплакался. Вообще-то я плакал не часто, хотя из предлагаемого текста можно сделать противоположный вывод, просто я вспоминаю события, которые произвели на меня глубокое впечатление.

Мама подошла ко мне и сказала: «Ну, что ещё ты выдумал?» Её вопрос сразу вызвал у меня облегчение. Я понял, что сейчас я всё расскажу маме, она поймёт, поддержит, найдёт выход. Раньше в моих воспоминаниях я чаще вспоминал отца, хотя я очень любил мать, но жизнь была полна мелких эпизодов, которые хотелось обсудить, а мама была далеко. Когда она снова оказалась с нами, продолжая гордится своим отцом, обсуждать свои проблемы я предпочитал с матерью. Я честно без утайки рассказал ей всю нашу историю выступления во втором туре. «Да, — сказала мама, — негоже. Но плакать тоже негоже. Ну ладно, на этот раз я тебя выручу. Я сама всё Нине Георгиевне объясню. Но я надеюсь, что это была первая и последняя твоя попытка выйти из положения путём лжи. Это почти никогда не удаётся, ложь наворачивается на ложь, и потом ты уже не помнишь, какой была первая ложь и, соответственно, не можешь создать впечатление правды». Она действительно поговорила с Ниной Георгиевной. Нина Георгиевна меня не упрекнула и даже сказала, что если бы я вовремя ей всё рассказал, она бы организовала наше выступление, пока ещё продолжался второй тур. Но я уже больше не хотел выступать. Я понял, что внимание, которое к себе привлекаешь, может быть не только благожелательным и расстался с художественной самодеятельностью без сожаления, с чувством глубокого облегчения. Книги были лучше. Они не могли подвести, и можно было быть уверенным, что то, что написано на этой странице сегодня, будет написано на ней и завтра. Только одно обстоятельство потребовало от меня значительного сосредоточения внимания, которое тоже не всегда помогало. Я читал давно, я читал бегло и, как всякий бегло читающий человек, видел слово, а не буквы, из которых оно состоит.

Во время пребывания в Киеве мы часто выезжали на дачу в пригородный посёлок Пущеводица. Я любил эти дачные дни, когда все были свободны и можно было вовлекать взрослых в игры, беседы или читать им книги. Взрослые охотнее отвлекались на мои желания, чем моя старшая сестра, у которой уже был свой круг, куда мне не было доступа. Однажды я вслух читал отцу какой-то роман Фенимора Купера и вместо стоящего в тексте «Я вспотел со страху», прочёл «Я воспитал старуху». Мать, вошедшая позднее, не заметила, что фраза выпадает из смысла. Но отец сказал: «Постой-постой, откуда ты взял старуху?» Тогда мать тоже заинтересовалась, мы быстро нашли искажённое место, вместе посмеялись над тем, что высокий темп это ещё не хороший результат, но ещё долго после этого когда я пытался дать матери какой-либо совет в вопросах, где её компетенция была явно выше моей, она говорила: «Давай-давай, ты же с детства старух воспитываешь». Интересно, что такого рода ошибки, порождённые темпом, встречаются у меня до настоящего времени, хотя относительно реже, потому что снизился темп. Но года три назад я увидел в витрине «Дома книги» монографию «Белая горячка». Это было интересно, к тому времени у меня уже была собственная точка зрения на происхождение алкогольных психозов, и я зашёл в магазин, чтобы монографию приобрести. «По-моему, у нас такой нет», — сказала продавщица. «Ну как же, она у вас стоит на витрине, обложка светло-зелёного цвета и на светлом фоне тёмно-зелёными буквами напечатано название “Белая горячка”. «А, — сказала она, подошла к полке, взяла книгу и протянула её мне, — об этой книге Вы говорили?» «Ну да, конечно, — сказал я, — очень характерное оформление, её не спутаешь» «А Вы не могли бы прочесть заголовок повнимательнее?» Я прочёл повнимательнее. Книга называлась «Белая горчица».

Теперь названия и термины я читаю в первый раз очень внимательно, чуть ли не по буквам, а в тексте о правильности прочтения я научился судить по смыслу.

Моя мать придавала очень большое значение  школьным отметкам.  «Работа должна делаться чисто», — говорила она. Когда однажды весь класс плохо разобрался в стихотворении Леси Украинки, наш преподаватель Виктор Андреевич удивлённо сказал: «Как будто бы не было ничего особенно сложного. Может быть, какие-то новые слова появились, которых вы не знали? Вот, Березин, вам все слова в тексте были понятны?» У меня было некоторое сомнение, и я ухватился за него главным образом ради реабилитации. Я сказал, что мне не понятно выражение «Обiзвався голос долi», во всём этом произведении я не встретил этого персонажа. «Доля? — удивлённо спросил меня Виктор Андреевич, — Как будто ты неплохо говоришь по-украински. Доля это не персонаж, на русский это слово переводится как Судьба». «Я думал об этом, — сказал я, — но мне показалось невероятным прямая беседа судьбы с владельцем поместья». «Пора бы уже и научиться понимать переносный смысл слов. Но вообще-то ты учишься хорошо, украинский знаешь очень неплохо. Будем считать это недоразумением и ваша отличная оценка в четверти сохраняется». Я решил, что мне повезло, потому, что получить четвёрку и показывать её маме мне не хотелось. Но вскоре всё это перестало иметь значение.

Читать комментарии

К комментариям в ЖЖ

Posted in Без рубрики