Пионеры в Дергачах целиком были поглощены ответственной задачей. Они сторожили хлеб. Нельзя сказать, что задача была надуманной. Под покровом тёмных сумерек какие-то люди с большими ножницами в руках состригали колосья пшеницы или ржи, набивали ими мешки и уносили с собой. Этих людей называли «стригалями». Я не знаю, кем они были. Возможно, это были единоличники, возможно – колхозники не слишком рассчитывающие на выплаты по трудодням, или бывшие колхозники, которые в результаты некоторой либерализации ситуации после статьи Сталина «Головокружение от успехов» (1930 г.) получили возможность выйти из колхоза по окончании сельскохозяйственного года. Тогда я не задумывался над этим, меня только удивили азарт и озлоблённость пионеров, которые под шаблон рассуждений о классовой борьбе, казалось, готовы были отобрать состриженные колоски даже у родного брата. И песни они тоже пели другие. Они не пели «Взвейтесь кострами синие ночи…» Они пели:

Но эта песня жила значительно меньше, чем «Взвейтесь кострами…» Именной адрес в те годы обуславливал краткость жизни любого текста. Постышева перевели с Украины в Куйбышев в 1937 году, арестовали в 1938 году и, хотя расстреляли только в 1939, песня перестала существовать уже с 1937 года. Расстрел не изменил посмертной репутации Постышева в кругах последователей ОУН. Они окрестили его одним из основных авторов геноцида украинского народа, подчёркивая, что геноцид как преступление не имеет срока давности, что, по-видимому, предполагало посмертный процесс над Постышевым. Впрочем, тогда в Дергачах мне не дано было знать будущего. С пионерами я не сошёлся и не из-за возраста (в Звенигороде, когда я был ещё младше, пионеры охотно брали надо мной шефство и охотно принимали меня в свою компанию). Дело было в ощущении озлоблённости, которое от них исходило.

По ночам я иногда слышал какие-то странные глухие звуки. А однажды я услышал во дворе напротив тихое постукивание и увидел, что его производят цепы, которыми били вполсилы, чтобы не поднимать особого шума, но достаточно сильно, чтобы вымолотить из колосков зерно. Уже потом, зайдя в дом к одному из мимолётных приятелей чтобы обменять мятые подушечки на макуху, я впервые увидел «жорно» — ручной жернов, с помощью которого можно было зерно превратить в муку.

Я не слишком много понимал в пять или шесть лет, но судьба забросила меня в Западную Украину, где коллективизация проходила только когда я уже был на третьем курсе. Я принимал в ней участие в качестве агитатора. Тогда я услышал песню о несчастной доле украинского крестьянства, которое при немецком владычестве должно было сдать в гестапо последнюю клячу, а при коллективизации отдать в колхоз последнюю козу. Припевом в этой песне было: «Нехай сгинуть вражи дiти, крутять жорна двi кобiти, крутять жорна вправо, вліво, щоб сердце не болiло, та гей!» Я не исключаю, что «вражи дiти» здесь – дозорные пионерские отряды. Быть может сложности в общении с местными пионерами ещё больше усилили мою любовь к книгам.

Я начал читать ещё в Звенигороде. В Дергачах я уже читал запоем. Самой любимой моей книгой в это время была «Книга джунглей» или «Маугли» — прекрасно изданная с великолепными иллюстрациями, со стихотворениями Киплинга после каждой главы, которые я воспринимал как часть текста. Я многое помнил на память из той книги. Я ходил по квартире и гордо декламировал:

На колено! За тетиву! И спускай проворно стрелы,

В тьму коварную стреми копья размах.

Потом у меня как будто бы обрывалось сердце и я заканчивал эту строфу в отчаянии:

Но рука бессильно виснет, но душа оцепенела —

Это Страх, Охотник-крошка, это Страх!

Какой-то пришедший к отцу местный житель, услышав эту декламацию, сказал: «Ано, дитина. Ти власне² жiєшь в тiм, що читаєш». Я воспринял это как комплимент, но, в общем, это соответствовало действительности. Как раз тогда, когда я читал и перечитывал «Маугли» к нам приехала мама. Работа на заводе ей нравилась и она, может быть, осталась бы и ещё ненадолго, после окончания обязательного срока, но беспокойство о детях пересилило. С маминым приездом и с «Маугли» было связано посетившее меня впервые осознание неизбежности смерти. «Скажи, — спросил я у матери, — ведь Акела был стар и мог не участвовать в сражении с красными собаками и тогда бы он остался жив?» (к Акеле я питал величавшую симпатию). «Но ты ведь сам говоришь, что он был стар, — сказала мать. – И, значит, в недалёком будущем он умер бы, даже если бы не погиб в сражении». «А что, — я спросил, — все старые умирают? А молодые?» «Ну, — засмеялась мама, — они сначала становятся старыми». «Значит, умирают все? — спросил я, — и нет никаких исключений?» «К сожалению. Но ты ещё маленький мальчик и старость от тебя далеко, а смерть ещё дальше».

Posted in Без рубрики